Страна потерянных вещей - Джон Коннолли
Теперь Церера держалась за Лесника только правой рукой. Левую руку поднимать было больно, а скованность в шее распространилась и на спину. Вдобавок она не привыкла ездить верхом, что тоже не помогало. Она не хотела жаловаться, но Лесник был слишком проницателен, чтобы не заметить этого.
– Как твоя рука?
Церера не видела причин лгать.
– Не очень, – призналась она. – Хотя терпимо. Но вообще-то абсолютно все терпимо, пока есть еще силы терпеть.
– Допей-ка лучше остатки настоя. Мы будем на месте еще до наступления темноты, и тогда он тебе больше не понадобится.
Церера отпила из фляжки, но из осторожности решила не опустошать ее до конца, несмотря на заверения Лесника. Сработал материнский инстинкт: никогда не оставляй себя и своего ребенка без пропитания и всегда держи что-нибудь про запас. Действие этого зелья в сочетании с мерным покачиванием лошадиной спины вызвало у нее сонливость, и бо́льшая часть оставшегося пути прошла как в тумане. Но она все-таки увидела – или же ей приснилось, что увидела, – большой черный башмак с жестяной крышей, из изогнутой трубы которого валил дым; а когда им потребовалось пересечь реку, мост представлял собой гигантскую стеклянную женскую туфельку, вымощенную толстыми деревянными досками[15].
Наконец, когда день уже клонился к закату, они поднялись на гребень холма, откуда открылся вид на деревянную хижину. Два поля по соседству были засеяны то ли рожью, то ли пшеницей, а с одной стороны к домику прилегали загоны для скота. В одном Церера увидела кур, выклевывавших что-то из земли, а в другом – пару свиней, уткнувшихся носами в грязь. Рядом со свинарником стояла конюшня, из-за приоткрытой двери которой выглядывала голова пони, а за конюшней виднелось пастбище, на котором жалобно мычала корова. Но в остальном все было тихо, и, несмотря на прохладу приближающегося вечера, огонь в очаге хижины не горел, а ее дверь стояла приоткрытой. Лесник опять тронул кобылу с места, но прежде снял со спины топор и положил его поперек седла.
– Держись за мой пояс покрепче, – велел он. – Если придется сматываться, то очень быстро.
Они приблизились к хижине, но никто не вышел поприветствовать их, даже когда Лесник объявил об их появлении.
– Госпожа Блайт, – крикнул он, – это Лесник!
Неподалеку петух дрался с курицей за единственное кукурузное зернышко, но это был и весь корм, который Церера смогла углядеть в грязи, поскольку все остальное было до последней крошки склевано. Ей стало любопытно, сколько времени прошло с тех пор, как домашних животных кормили в последний раз.
Внутренность хижины – или же то немногое, что удалось разглядеть сквозь приоткрытую дверь, – выглядела очень темной, и Церере не показалось, что в ней кто-то есть. Лесник позволил лошади проехать дальше по грязному двору перед домом, прежде чем спешиться, прихватив с собой топор.
– Садись в седло, – приказал он Церере, – и возьми поводья. Когда я свистну, кобыла вырвется на открытое место и не остановится, пока не устанет. Пригнись пониже, доверься ей, и ничего с тобой не случится.
– А как же вы? Не можем же мы так вот просто вас здесь бросить!
– Я могу и сам о себе позаботиться. И с радостью доверю тебя этой старушке.
Он похлопал лошадь по крупу, и та легкой рысцой удалилась от хижины. Прижавшись к стене, Лесник полностью распахнул дверь.
– Эй, есть тут кто-нибудь? – позвал он и, когда ответа не последовало, вошел.
Внутри не было никаких признаков беспорядка. Стол был накрыт на двоих, хотя между двумя большими креслами стоял еще и высокий детский стульчик. Справа от двери виднелась ниша с двуспальной кроватью и занавеской, которую можно было задернуть для уединения или для защиты от лишнего света. Рядом с кроватью стояла пустая колыбелька, так что ночью мать младенца могла легко дотянуться до нее, чтобы присмотреть за своим отпрыском. С крючков на потолке свисали сухие травы, а на тех полках, где не было еды, стояли баночки с какими-то мазями и зельями. В камине над обугленными холодными дровами висел горшок с тушеным мясом. Рядом стоял кувшин с коровьим молоком. Лесник окунул в молоко палец и попробовал его на вкус – простояло оно тут уже сутки, заключил он, а то и больше. Он осмотрел кровать, одежду в открытом сундуке и прочие раскиданные по хижине пожитки, попавшиеся ему на глаза. Жили здесь двое взрослых – один пожилой, другой помоложе – и младенец: девочка, судя по шерстяной куколке в колыбели. Но куда же они девались?
Услышав позади себя какой-то шумок, он был готов уже взмахнуть топором, но это была всего лишь Церера, стоявшая в дверях с обнаженным мечом.
– По-моему, я велел тебе оставаться с лошадью, – недовольно бросил Лесник.
– Вообще-то нет, – возразила Церера, оглядывая комнату. – Сколько здесь живет народу?
– Двое, когда я был у них в последний раз: госпожа Блайт и Голда, ее дочь. Теперь у Голды свой собственный ребенок, а госпожа Блайт наверняка уже совсем старуха. Однако я не вижу здесь никаких признаков присутствия мужчины.
– Так куда же они подевались?
Лесник указал на посох у камина. Рядом с ним лежал небольшой мешочек, сшитый из кусочков кожи.
– Не знаю, но ни одна пожилая женщина не оставила бы свою трость, прежде чем выйти из дома, а рядом лежит еще и целительская сумка госпожи Блайт. Эта сумка всегда при ней, когда она куда-то отправляется. Кроме того, перевязь для младенца все еще висит рядом с колыбелью, в котелке есть еда, а молоко простояло как минимум сутки.
– Наверное, им пришлось спешно уйти.
– Или же не по своей воле… – Лесник понюхал воздух.
– Что такое? – спросила Церера. – Чем тут пахнет?
– Благовониями или чем-то в этом роде.
– Меня это не удивляет.
Церера принялась изучать полки, уставленные банками с травами и всякими специями, тертой корой, маслами и смолами, и глубоко вдохнула, втягивая в нос смешавшиеся между собой ароматы. Пахло в основном какими-то лекарственными травами. Некоторые ингредиенты ей удалось определить на глаз, поскольку такие же достались ей в наследство от матери: сухой чеснок, эхинацею, пижму, молокан; зверобой, используемый при кожных заболеваниях и пустырник при менструальных спазмах, остролист для лечения колик… Неудивительно, что Лесник привел ее в дом госпожи Блайт. Увы, но самой женщины нигде не было видно, однако та оставила
