Элизабет Костова - Похищение лебедя
— Если вам нужен еще материал, могу проводить вас и показать картины Боба, — говорил между тем Арнольд. — Боюсь, больше от него здесь ничего не осталось. Его жена как-то нагрянула, вымела все подчистую из его кабинета и забрала все работы, которые он оставил в нашей студии. Я тогда отсутствовал, но мне рассказывали. Может быть, сам он не желал этого, и те полотна могли бы остаться здесь навсегда. Как знать? Не думаю, чтобы он был особенно близок с кем-то из наших. Идемте, мне все равно пора прогуляться.
Он разогнул свои длинные, как у журавля, ноги, и мы вышли. На улице нас встретил незамутненный цивилизацией, чистый и яркий, приветливый солнечный свет. Я задумался, как может художник выносить пребывание в бетонной коробке, однако Арнольду это как будто не приходило в голову, и он, казалось, прекрасно в ней обжился.
Глава 39
МАРЛОУ
Я прошел за ним в бревенчатую галерею, просторную и современную внутри, со скрытой сзади стеклянной пристройкой с белеными рамами, за эту пристройку кто-то из архитекторов получил местную премию. Освещенный сверху холл был увешан полотнами и уставлен подсвеченными витринами с керамикой.
Арнольд указал на большое полотно напротив двери, и я сразу понял, что он имел в виду: оно было ярким, вызывающе живым и в то же время сверхдраматичным, напоминающим сцену викторианского театра. Оно изображало женщину в пышной юбке и облегающем лифе, тонкую склоненную фигуру. Она стоит на коленях на мостовой и, как и говорил Арнольд, обнимает, будто баюкая, пожилую женщину, мертвую. У пожилой пепельное лицо, глаза закрыты, губы обмякли и во лбу пулевое отверстие, отчетливая темная дыра, просверленная внутрь, так что ручеек крови уже засыхает на распустившихся волосах и шали.
На молодой — элегантное бледно-зеленое платье, но оно испачкано и изорвано, там, где она прижимала к себе голову убитой, остались пятна крови. Ее блестящие кудрявые волосы выбились из прически, шляпа на ленте сползла на плечо, лицо обращено к убитой, так что мне не видно блестящих глаз, взгляд которых я уже привык встречать. Фон прописан менее отчетливо: кажется, там была стена, узкая городская улица, какая-то вывеска с расплывшимися буквами, фигуры в синем и красном, сидящие на корточках рядом, но невыразительные. И с краю виднелась груда — коричневая и бежевая — дров? Мешков с песком? Бревен?
Вся картина приковывала взгляд, но, как мне показалось, в ней был преднамеренный перебор, она не только трогала, но и пугала. Позы, выражение горя, заставили меня вспомнить первое знакомство с «Пьетой» Микеланджело — работы настолько знаменитой, что теперь нам трудно непосредственно воспринимать ее, разве что в ранней молодости. Я видел ее в первой поездке по Италии после колледжа, тогда она еще не была за стеклом, и меня отделял от нее только канат и расстояние футов в пять. Дневной свет, падая на Марию и Иисуса, окрашивал их в разные тона, как если бы оба тела были живыми, словно кровь билась в жилах не только горестной матери, но и недавно умершего сына. Невероятно трогало то, что он не был мертвым. Для меня, неверующего, в том было не предвестие воскресения, а отражение ужаса Марии и воспоминание потрясающей реалистичности момента, который так часто наблюдаешь в больнице, когда молодая жизнь обрывается какой то ужасной травмой. В тот миг я понял, что отличает гения от всех остальных.
Больше всего поразило меня в полотне Роберта, что оно было сюжетным, между тем как все прежние виденные мной изображения этой дамы были портретами. Но что это за сюжет? Возможно, Роберт все же писал не с натуры, я вспомнил, что Кейт рассказывала, как он иногда черпал вдохновение в собственном воображении. Или, может быть, он работал с натурщицами, но выдумал сюжет, — одежда девятнадцатого века говорила в пользу этой теории. Не приснилась ли ему его героиня, держащая на руках убитую мать? Возможно даже, что он писал свою собственную светлую и темную сторону, две половины души, разделенные болезнью. Я не ожидал от Роберта Оливера сюжетных работ.
— Вам тоже не нравится? — не без удовольствия спросил Альберт.
— Очень технично, — отозвался я. — А которая ваша?
— О, она на той стене, — сказал Арнольд, указывая на стену у меня за спиной, у двери.
Он встал перед картиной, скрестив руки. Это была абстракция: большие голубые квадраты переливались из одного в другой, отсвечивали серебристой дымкой, как если бы от брошенного в воду камня разошлись квадратные волны. Действительно, довольно привлекательная работа. Я с улыбкой обратился к Арнольду:
— Эта мне действительно нравится.
— Спасибо, — весело откликнулся он. — Я сейчас работаю над желтой.
Мы постояли, разглядывая голубое детище Арнольда, рожденное им пару лет назад. Арнольд любовно посматривал на картину, и заметно было, что он давно ее не видел.
— Ну… — заговорил он.
— Да, я не должен больше отрывать вас от работы, — с благодарностью сказал я. — Вы были очень добры.
— Если еще встретитесь с Робертом, передайте от меня привет, — попросил он. — Его здесь не забыли, что бы там ни было.
— Обязательно передам, — солгал ли я.
— Пришлите мне экземпляр вашей статьи, если не забудете, — добавил он, жестом приглашая меня к двери.
Я кивнул, потом покачал головой и, чтобы скрыть неловкость, помахал ему, подходя к машине. Но он уже скрылся. Я с минуту просидел за рулем, подавил порыв обхватить голову руками. Потом снова вышел и медленно, чувствуя на себе взгляды зданий, вернулся в галерею. Я прошел мимо картин в вестибюле, мимо светящихся кувшинов и ваз, льняных и суконных драпировок. Вошел в главный зал и одну за другой осмотрел висевшие там студенческие работы, читая и тут же забывая подписи, вглядываясь в слои красного, синего, золотого — деревья, плоды, горы, цветы, кубы, мотоциклисты, слова — беспорядочное смешение работ, то превосходных, то на удивление неумелых. Я осмотрел их все, так что краски начали сливаться перед глазами, а потом медленно вернулся к полотну Роберта.
Она, конечно, осталась там же, склоняясь над своей ужасной ношей, все так же прижимая бессильно откинутую голову с пулевой раной к складками зеленого платья, и лицо ее осталось сосредоточенным, а не обмякшим от горя, темные брови сдвинуты в яростном, отказывающемся принять реальность отчаянии, гнев выражала и линия плеч, и ткань платья, еще трепещущая от быстрого движения: она упала на колени на грязной улице и подхватила дорогое тело. Она знала и любила убитую, это было не абстрактное милосердие. Не верилось, на что способна живопись. При всем своем опыте я совершенно не постигал, как удалось Роберту передать в красках такое чувство, столько мысли. Я видел, как он накладывал мазки, смешивал краски, но жизнь, которую он вложил в живую женщину, и безжизненность мертвой были выше моего понимания. И то, что сюжет был вымышленным, внушало еще больший ужас. Как могли его коллеги допустить, чтобы эта картина день за днем стояла перед глазами студентов?
Я стоял, вглядываясь в нее, пока мне не стало казаться, что она сейчас вскрикнет от муки, или позовет на помощь, или пружинистым движением попытается поднять и унести тяжелое тело. В любой момент что-то могло случиться, вот что было самым изумительным. Он уловил мгновение шока, когда все меняется, но еще невозможно поверить. Я поднял руку к горлу, ощутив тепло собственного тела. Я ждал, когда она поднимет голову, — смогу ли я, вот в чем вопрос, смогу ли я помочь ей, если она посмотрит на меня? Она была в нескольких дюймах, дышащая, реальная в миг неправдоподобной неподвижности перед всепоглощающим отчаянием, и я сознавал свое бессилие. Тогда я впервые понял, что совершил Роберт.
Глава 40
МАРЛОУ
В тот день я потратил много часов, прежде чем решился. Ко времени, когда я вновь оказался перед дверями Кейт, спустились сумерки, я потерял еще один день, и меня ожидал ранний подъем и тяжелая дорога. Завтра мне надо было успеть к вечернему приему. Вместо того чтобы покинуть Гринхилл, я нервно прогуливался по улицам, пообедал в городе, потом в последний момент проехал мимо поворота к Хэдли и повернул к другому концу долины. Деревья у дома Кейт склонялись надо мной, окна соседей светились, лаяла собака. Я медленно подъехал к крыльцу. Было еще не поздно, но и недостаточно рано для светского визита. Какого черта я не позвонил ей заранее? О чем я думал? Но к тому времени я уже не мог остановиться.
Едва я ступил на ее крыльцо, автоматически зажегся свет, и я готов был услышать звонок сигнализации. В гостиной горела одна лампа. И больше никаких признаков жизни, хотя мне виден был отблеск света из задних комнат. Я поднял руку к звонку, потом последним проблеском благоразумия остановил себя и, вместо того чтобы позвонить, решительно постучал. Из тени в дальней двери появилась и приблизилась фигура: Кейт, ее тонкий силуэт появлялся и исчезал в полосах света, блестели волосы, каждое движение дышало настороженностью. Она напряженно всматривалась сквозь стекло и, очевидно, узнав меня, но не слишком обрадовавшись, подошла к двери и медленно открыла ее.
