Вольфганг Хольбайн - От часа тьмы до рассвета
«Подойди ко мне. Франк, пожалуйста, дай посмотреть на тебя еще разок…»
Я бросился бежать. Мои щеки горели огнем, в боках кололо так, что я обхватил себя руками и сильно надавил на живот, а мое дыхание участилось и было таким громким, как никогда раньше, но воздуха все равно не хватало, как будто мои легкие отказывались добывать кислород из этого стерильно пахнущего воздуха, как бы быстро я ни дышал.
Я как раз добежал до керамических ванн возле стальных дверей на противоположной стене, когда одна из стеклянных пластин, которыми они были закрыты, вдруг, словно движимая мощной рукой невидимого призрака, подскочила вверх, опрокинулась и со звоном, от которого у меня заложило уши, разбилась у моих ног на миллионы миллионов крошечных, поблескивающих в ярком свете ламп осколков. Я в отчаянии вскрикнул, отступил на два-три шага, не отдаляясь при этом от зловещих сосудов, снова собрался с силами, но буквально в последнюю секунду удержался от немедленного бегства. Не было ничего на свете, что было бы ужаснее этого голоса, который звал меня, думал я, более того, я знал, что я должен дойти до лестницы и преодолеть ее, потому что путь наверх башни предопределен для меня в любом случае, наверное, потому, что я должен был преследовать того мальчика.
Конечно же я ошибался. Безусловно, кое-что было хуже. И не нужно мне больше преследовать мальчика, потому что я уже догнал его. Как раз в этот момент он поднялся из керамической ванны, крышка которого миллионами осколков валялась у меня под ногами. Он был одним из тех сиамских близнецов, которых так жутко сшили друг с другом, чтобы, как сказала Элен, обеспечить органическое обменное переливание крови.
Мальчику вовсе не было около четырнадцати лет, как мне показалось во дворе — он еще не достиг этого возраста. Он прожил не более восьми или девяти лет, пока этот абсурдный, извращенный эксперимент, в результате которого его сшили с его братом, не оборвал его жизнь. Мокрые волосы прядями свисали обоим на бескровные лица. Они были голые и выглядели невероятно худыми, а грубые, неумелые швы были опухшими и очень заметными. К их телам пристала запекшаяся кровь, и на плохо очищенной коже были заметны темно-синие нити. Их лица были изнурены, а глаза, которые смотрели на меня из неудобного, неестественного положения их с трудом выгнутых шей, были небесно-голубые, такие светлые, как будто слепые. Но было совершенно очевидно, что они смотрят именно на меня.
«Не ходи наверх, — мальчик, которого я преследовал, предостерегающе поднял руку и безуспешно попытался помотать головой, однако быстро отказался от этой попытки, ударившись правым виском о левый висок своего брата. — Распятый Христос ждет тебя».
Еще пока мальчик говорил, дверь к башенной лестнице бесшумно открылась. До меня с лестничной клетки донесся звонкий, добрый голос, звучащий, однако, с легким укором.
«Поднимайся наверх, Франк, — сладко звал он меня. — А то ты опять последний!»
Я вскрикнул, громко и пронзительно, как никогда еще не кричал. Мой голос вырвался за пределы известных мне объемов, прозвучал невероятно громко и дерзко, отдаваясь ото всех стен, пробежал по проходам и тоннелям таинственного лабиринта, прямо наружу, в действительность, и вырвал меня из обморока, в который я погрузился из-за сильной головной боли и музыки, лившейся из огромного громкоговорителя. У меня во лбу бушевала сильнейшая головная боль, такая мучительная, что в первое мгновение я предпочел бы снова потерять сознание, но те воспоминания, которые я вынес из этого своего последнего кошмара в действительность, позволили мне тут же отказаться от этого желания, прежде чем оно осуществилось. Я решил никогда больше не засыпать и внимательно осмотрел себя, превозмогая мучительную боль.
В скрюченном положении я сидел на неудобном деревянном стуле, на подлокотнике которого ребенок (может быть, я?) нацарапал ногтем первую букву моего имени. Я был обнажен до пояса, бледный и мокрый от пота. Я дрожал от страха, боли и холода. Маленькие резиновые электроды, холодные и липкие от геля, были прикреплены к коже груди, тонкие проводки вели в ящик слева от меня, другие вели от ящика к моей голове. Дрожащими пальцами я ощупал свой лоб. Я нащупал и здесь множество электродов. Кто-то во многих местах сбрил мне волосы на голове, чтобы лучше зафиксировать электроды, смазанные гелем, на голове.
Мое сердце замерло в груди на несколько секунд. Что, черт подери, случилось со мной? Что это со мной сделали?! Я почувствовал себя… изнасилованным. Что бы ни случилось со мной, это было сделано помимо моей воли, помимо моего сознания. Я чувствовал себя застигнутым врасплох, отвратительным образом обманутым, скомпрометированным и использованным для чего-то, о чем я даже не имел ни малейшего понятия, но что бы это ни было, я не был с этим согласен — совершенно не согласен.
Напротив меня сидели Элен и Юдифь тоже на стульях. Они тоже были обнажены по пояс. Но на Элен еще был бюстгальтер и ее мини-юбка, а вот Юдифь, которая, видимо, пренебрегала неудобными предметами одежды и не надевала их принципиально под летнее платье в цветочек, была совершенно голой. Волосы у обеих были тоже местами сбриты, чтобы разместить на их головах электроды, даже огненно-рыжая шевелюра Элен не остановила того, кто обошелся с нами таким недостойным образом, и с их обритых голов вдоль стульев прямо к ящикам вели разноцветные провода, словно жаждущие человеческих воспоминаний щупальца какого-то футуристического чудовища.
Должно быть, именно мой крик вывел их тоже из обморока, в котором они находились, как и я; во всяком случае, обе женщины в этот момент, одинаково смущенно моргая, осматривали себя. Лицо Элен при этом абсолютно ничего не выражало и казалось парализованным. Должно быть, она отчаянно, как и я, пыталась сообразить, что же произошло. Или она уже поняла это, но пыталась как-то это усвоить. У меня было такое впечатление, что на этой ниве она не добилась особенных успехов.
— Этого… этого не может быть, — Юдифь еще не полностью открыла глаза, она устало моргала, как будто еще не совсем проснулась, оглядывая себя. Потом она стала торопливо ощупывать провода, протянутые по ее полной груди. — Я же не… — ее голос звучал растерянно, почти отчаянно. — Со мной ничего не могло случиться, — простонала она. — Ну почему… почему я?
«Потому что ты не защитил ее, — раздался голос, полный упрека, который услышал только я. — Потому что ты обещал ей, что будешь рядом, а сам оставил ее в беде, ты, позорный слабак. Потому что ты вышел из строя всего лишь из-за какой-то проклятой головной боли, хвастун, пустозвон, неженка! Из-за головной боли!»
Мне было стыдно. Резкими, энергичными движениями я попытался освободиться от электродов, которые были прикреплены к моей коже, и, несмотря на резкую, пронзительную боль, которая все еще пульсировала у меня в голове, через несколько мгновение в два-три прыжка очутился рядом с ней и помог ей освободиться от проводков. Что бы там с ней ни сделали — я уже ничего не мог с этим поделать. Я мог лишь попытаться немного ограничить вред, за который я чувствовал себя ответственным и размер которого я даже не мог себе представить. Я хотел, чтобы она видела мое раскаяние, и надеялся на ее прощение. Я снова заметил тонкий горизонтальный рубец на ее животе, который исчезал в жировой складке, как только она переставала напрягать мышцы живота, а она, несмотря на чувство стыда и совершенную неуместность, старалась это делать. Я улыбнулся, проклиная себя в ту же секунду за неуместные мысли о назначении и пользе таких нежных мягких складочек жира, молясь, чтобы Юдифь не заметила моего взгляда. Момент для шуток был действительно неподходящий, а уж тем более для таких, о которых умалчивают, и уж тем более не для эротических мурашек, которые сейчас совершенно некстати пробежали по моей пояснице. Я попытался держаться на некоторой безопасной дистанции от ее тела, не давая ей, однако, возможности почувствовать неудобство от того, что я как бы нарочно отстраняюсь от ее пухлого тела, которого она сама так стыдилась. Я опустился перед ней на корточки и положил одну руку на голую коленку, а другой погладил ее по тому, что осталось от ее прически. Я больше не мог себе позволить убежать от ужасной действительности в то возбуждение, которое уже однажды охватило меня в душевой. Это место было ужасным, наше положение было более чем страшным, атмосфера мрачная и угрожающая, наводящая на самые ужасные перспективы, которые, возможно, нас еще ожидали.
Я отвел глаза от ее тела, посмотрел ей в лицо и испугался тому выражению, которое увидел. Лицо имело землистый оттенок, под глазами пролегли глубокие темные круги, а ее еще влажные от слез глаза были наполнены непомерным ужасом, отчаянием и паническим страхом. Увидеть мою Юдифь, мою маленькую, сладкую Юдифь, мою такую беззащитную, милую пышечку, которую я полюбил за такое короткое время, полюбил так, как никогда никого не любил, в таком состоянии было для меня настоящим потрясением, и мои мурашки в пояснице моментально исчезли. Я обхватил ее руками, крепко прижал к себе и начал гладить ее голую, холодную, потную спину. Я подавил желание взять ее на руки и укачивать, как маленькие кого ребенка. Никогда бы не подумал, что есть нечто, что может настолько лишить самообладания ее, которая всю эту ночь при всех тех ужасах, которые случались с нами, таким удивительным образом все время владела собой, вывести ее из себя настолько, что она, невзирая на присутствие Элен, будет безудержно плакать на моей груди. Но она сделала это. Сокрушительные рыдание сотрясали ее тело, и я так крепко прижал ее к себе, как это только было возможно, не причиняя ей боли. Я с трудом сдерживал слезы сострадания и никак не мог совладать со стыдом, пытаясь убедить себя в том, что мой срыв ничего не имел общего со слабостью.
