Мо Хайдер - Токио
37
Нанкин, 20 декабря 1937 (восемнадцатый день одиннадцатого месяца)
Вот так и учишься.
Занимался рассвет. Некоторое время слушал радио. Официального объявления о том, что на улицу можно выйти без опаски, до сих пор не поступало. Когда день был уже в разгаре, выпил чаю, надел стеганую куртку и вышел в переулок. Забаррикадировал за собой дверь, постоял, прислушиваясь, нет ли где какого движения. Белые легкие хлопья падали на грязный слежавшийся снег. Я осторожно пошел между домами. Через несколько минут оказался возле дома Лю. Постучал в заднюю дверь условной серией стуков. Дверь отворила жена Лю. Она молча посторонилась и дала мне пройти. Глаза у нее были красными. Поверх нескольких слоев собственной одежды надета потрепанная мужская куртка.
В доме было страшно холодно. Я немедленно почувствовал напряженную атмосферу. Когда Лю вышел в прихожую поприветствовать меня, я понял: что-то случилось.
— Что такое?
Он не ответил. Поманил меня за собой в маленькую тесную комнату. Там, низко склонив голову, сидел его сын. Мальчик был страшно расстроен. На нем была гимнастерка в стиле Сунь Ятсенаnote 75. Порванная одежда свисала с худеньких плеч, делая подростка еще более жалким и грязным, чем обычно. На столе, напротив него, лежал грязный мешок, из него высыпалась гречневая крупа.
— Его не было дома всю ночь, — сказал Лю. — Он принес еду.
Я смотрел на крупу голодными глазами.
— Мастер Лю, я восхищаюсь твоей храбростью. Это действительно новость. Прекрасная новость.
Жена Лю принесла гречневые лепешки. Часть из них она завернула в марлю и уложила в бамбуковую корзину — для Шуджин. Передо мной поставила другое блюдо, чтобы я немедленно поел. Не сказав ни слова и не посмотрев на меня, вышла из комнаты. Я ел так быстро, как мог. Стоя, запихивал их рот, смотрел на потолок и жевал. Лю с сыном вежливо отвернулись. Несмотря на увлеченность едой, я не мог не заметить тяжелой атмосферы, царившей в доме.
— Что? — спросил я с набитым ртом. — Что случилось?
Лю тронул ногой ногу мальчика.
— Расскажи ему, что случилось.
Мальчик поднял на меня глаза. Лицо его было белым и серьезным. Казалось, за одну ночь он окончательно расстался с детством.
— Я выходил, — прошептал он.
— Да?
Он дернул подбородком в сторону улицы.
— Ходил туда. Всю ночь бродил по городу. Разговаривал с людьми.
Я почувствовал, что последняя лепешка застряла у меня в горле.
— И ты благополучно вернулся домой. На улицах спокойно?
— Нет.
Его лицо исказила гримаса, и у меня екнуло сердце.
— Нет, на улицах небезопасно. Японцы — дьяволы. — Он с обидой посмотрел на отца. — Ты говорил мне, что они убивают только солдат. Почему ты так сказал?
— Я верил в это. Думал, они не станут нас трогать. Думал, что они дадут нам статус беженцев.
— Беженцы. — Он рукавом утер слезы. — У нас в городе есть лагерь для беженцев.
— В университете, — подсказал я. — Ты там был?
— И не только я. Не один я туда ходил. Японцы там тоже побывали. Они увели с собой «беженцев». Я видел это. Их связали друг с другом. — Он ткнул пальцем в ямку за ключицей. — Людей нанизали на веревку, как… бусы. Бусы из людей.
— Ты сам все видел? В лагере для беженцев?
Он сильно потер глаза. Слезы оставили дорожки на грязных щеках.
— Я все видел. Все. И слышал все.
— Скажи, — сказал я, уселся на шаткий стул и серьезно посмотрел на мальчика. — Ты слышал крики? Час назад. Кричала женщина. Слышал?
— Да.
— Знаешь, почему она кричала?
— Да.
Он взглянул сначала на отца, потом на меня, закусил губу. Пошарил в кармане и вытащил что-то. Мы с Лю наклонились к нему. На его ладони лежал японский презерватив. Я взял его и перевернул. На резинке была картинка с бегущим солдатом, выставившим штык. Снизу написано слово «Тотсугеки». Наслаждение! Мы с Лю переглянулись» Его лицо стало серым, возле рта залегли складки.
— Изнасилование, — сказал мальчик. — Они насилуют женщин.
Лю посмотрел на дверь. Его жена находилась в глубине дома, она не могла ничего услышать. Тем не менее он прикрыл дверь. Мое сердце глухо стучало. Когда мне было тринадцать, я не имел понятия об изнасиловании, а мальчик произнес это слово совершенно спокойно, словно оно всегда было в ходу.
— Охота за девушками, — сказал он. — Любимое занятие японцев. Они садятся в машины и ездят по деревням в поисках женщин. — Он поднял запачканное лицо и спросил меня: — А знаете, что еще?
— Нет, — ответил я слабым голосом. — Что еще?
— Я видел, где живет Янь-ван.
— Янь-ван?
Сердце сжал страх. Я невольно взглянул на Лю. Он рассматривал сына, и лицо его выражало страх и смятение. Янь-ван. Дьявол. Хозяин буддийского ада. Обычно такие люди, как мы с Лю, закатывали глаза, слушая подобные басни, но за последнее время наши убеждения поколебались. Услышав это имя, произнесенное шепотом в холодном доме, мы задрожали.
— О чем ты говоришь? — Лю ближе придвинулся к сыну. — Янь-ван? Я не учил тебя таким глупостям. С кем ты говорил?
— Он здесь, — прошептал мальчик, глядя отцу в глаза.
Я увидел на его коже пупырышки и взглянул на прочно закрытые окна. На улице было тихо; падающий снег смягчил солнечный свет.
— Янь-ван пришел в Нанкин. — Не отводя глаз от отца, он медленно поднялся. — Если не веришь, пойдем со мной на улицу. — Он указал на дверь, и мы оба молча повернулись. — Я покажу, где он живет.
38
Увидев меня, Ши Чонгминг удивился. Он открыл дверь и пропустил меня в кабинет с холодной учтивостью. Включил обогреватель, придвинул его ближе к стоявшему под окном обтрепанному дивану и налил в чайник воды из термоса. Я наблюдала за ним и думала: как странно, ведь в последний наш разговор он бросил телефонную трубку.
— Ну, — сказал он, когда я уселась.
С любопытством на меня посмотрел: я пришла прямо из храма, и моя юбка не просохла от мокрой травы.
— Означает ли ваш визит, что мы снова разговариваем?
Я не ответила. Сняла куртку, перчатки и шапку и положила все это на колени.
— Есть какие-то новости? Собираетесь рассказать о том, что видели у Фуйюки?
— Нет.
— Может быть, вы что-то вспомнили? О том стеклянном ящике?
— Нет.
— Вероятно, Фуйюки в этом ящике что-то хранит? Судя по вашему описанию, я понял именно так.
— В самом деле?
— Да. Какое бы зелье Фуйюки ни пил, он верит в то, что оно спасает его от смерти.
Ши Чонгминг покрутил чайник.
— Он должен быть осторожен с дозировкой. Особенно если это средство опасно или его трудно перевозить. Подозреваю, он хранит его в резервуаре.
Ши Чонгминг наливал чай, не спуская с меня глаз: наблюдал за моей реакцией.
— Расскажите побольше о ваших впечатлениях.
Я покачала головой. Я была не в силах притворяться. Взяла чашку и крепко держала ее в обеих руках, смотрела на горячую воду и сероватый осадок на дне. Настало долгое неловкое молчание, пока я наконец не поставила чашку на стол.
— В Китае… — сказала я, хотя знала, что он не это хочет услышать, — что происходит в Китае с теми, кто не похоронен, как положено? Что происходит с их душами?
Он хотел было сесть, но мои слова его остановили. Согнувшись над креслом, обдумывал мой вопрос. А когда заговорил, его голос изменился:
— Странный вопрос. Почему вас это интересует?
— Что происходит с их душами?
— Что происходит?
Он сел, расправил тунику, задвигал чашку по столу вперед-назад. Потом потер рот и взглянул на меня. Около ноздрей у него выступили синевато-красные пятна.
— Непохороненные? В Китае? Сейчас подумаю. Можно ответить просто: мы верим, что появляется привидение. Злой дух возвращается на землю и творит бесчинства. Поэтому к похоронам мы относимся очень трепетно. Мы даем нашим мертвецам деньги, чтобы они благополучно перешли в другой мир. Это всегда… — Он откашлялся и рассеянно постучал пальцами. — Это то, что угнетало меня в Нанкине. Я всегда боялся того, что в Нанкине остались тысячи злых духов.
Я поставила чашку и взглянула на него, склонив набок голову. Он никогда не говорил так о Нанкине.
— Да, — сказал он и провел пальцами по кромке чашки. — Это всегда меня беспокоило. В Нанкине не хватало земли для индивидуальных могил. Мертвецы ждали собственных похорон несколько месяцев. Нижние ряды, истлевая, уходили под землю, верхние, разлагаясь, соединялись с теми, кто лежал внизу, прежде чем появлялась возможность…
Он помолчал, глядя в чашку. Неожиданно Ши Чонгминг показался мне очень старым. Я видела голубые вены под дряблой кожей, ясно представляла себе его кости.
— Я видел однажды маленького ребенка, — сказал он спокойно. — Японцы отрезали у нее часть плоти — здесь, под ребрами. Все видели, что она мертва, но никто ее не похоронил. Она лежала так многие дни, на виду у всех, но никто не вышел из дома, чтобы похоронить ее. До сих пор не понимаю, почему этого не сделали. В Нанкине повезло лишь немногим, тем, у кого осталось тело, которое можно было похоронить… — Он замолчал, смотрел на собственные пальцы, двигающиеся вокруг чашки.
