Ричард и Рейчел Хеллер - Тринадцатый апостол
Михой овладела сладостная печаль. Ему захотелось догнать эту женщину и вернуть только что прожитое мгновение. Наполненный острой щекочущей грустью и песней, почти неприметной для слуха, он ощущал то, что ощущала она, знал то, что знала она, и то, что он сам знал когда-то, пока смертельная боль и борьба не ослабили это знание.
С губ Михи сорвалась молитва. Он молил Господа избавить его от горечи и от злобы. Больше ни о чем не просил он Господа, лишь о даровании последнего шанса послужить Ему словом и делом, неся людям радостную надежду, как это делал стоящий в реке человек.
Затем, словно сам он тоже прошел через омовение, Миха двинулся сквозь толпу. Он превратился в человека, не сломленного тяжелой жизнью.
Следуя его увещеваниям, те, что дожидались крещения, позволили встать перед собой самым хворым и слабым. Он же заверял, что все пройдут крещение соответственно своим нуждам. Голос Михи, тихий и убедительный, внушал доверие. Все те, кто тревожился или же ссорился, теперь терпеливо ожидали. Когда крещение было закончено, Миха отвернулся от реки и отправился к своему ослику.
— Иаков, — обратился креститель к своему другу на берегу, — Ступай, попроси этого человека подождать, мне хотелось бы поговорить с ним.
— Но сегодня мы собирались… — заспорил Иаков.
— Быстрей, Иаков! — приказал мужчина. — Быстрей! А то он уедет.
Иаков не двинулся с места.
Второй мужчина, тот, что вызывал людей с берега, приблизился к крестителю и голосом, который был слышен Михе, объяснил причины нежелания Иакова подчиниться велению.
— Мы не знаем, насколько это хорошая мысль, Иешуа, говорить с ним. Нам с Иаковом она не по душе. Он вполне может оказаться шпионом римлян. Или кем-то из храма. Помимо этого, за короткое время его пребывания здесь он практически захватил власть. Казалось, люди больше слушались его, а не Иакова или же меня.
Креститель проигнорировал объяснения и снова обратился к мужчине на берегу:
— Иаков, останови его. Попроси его присоединиться к моей вечерней трапезе. Делай, как я говорю!
Ворча, Иаков уступил, но пошел так медленно, словно не собирался никого нагонять.
Миха тоже шел медленно, желая получить приглашение и принять его.
По дороге до ближайшего постоялого двора они не разговаривали, Иаков и Петр тихо исчезли. Позаботившись о своих животных, Миха и креститель уселись за простую, но приятную трапезу. Хозяин представился гостю.
— Я Иешуа Бен Иосиф, — сказал он. — Как ты стал тем, кем ты стал?
У Михи не было никаких объяснений как относительно своей жизни, так и той перемены, которую он в себе ощутил в этот день.
— Я еще не знаю, — ответил он.
— Так же как и все мы. Может, поэтому мы и встретились сегодня, — улыбаясь, произнес Иешуа.
Миха кивнул. Он с трудом мог смотреть в глаза тому, кто внушал ему столь великое уважение, что заставлял его ощущать себя чуть ли не недостойным.
Иешуа захотел, чтобы гость поведал о своем прошлом, и Миха заговорил с ним с такой откровенностью, с какой говорил только со своей возлюбленной Леной.
— Я могу подробно рассказать тебе о путешествиях, которые составляют жизнь мужчины, о торговых путях, которыми я прошел от Тира до Сидона на западе, или о караванных дорогах, ведущих на северо-восток от Дамаска. Я мог бы попотчевать тебя историями о своих приключениях на имперских дорогах, которые пересекают всю Палестину, или же о тех знаниях, которые я получил в Антиохии и в приграничье Египта. Но думаю, что на деле ты желаешь не этого, не так ли? — спросил Миха.
— Да, — ответил Иешуа.
На его лице появилась удивленная улыбка.
— Тогда я отвечу тебе на те вопросы, что рождены в твоем сердце, — продолжил Миха. — Я странствовал всюду. Я странствовал в поисках знания и богатств, но не всегда в таком порядке. У меня были самые мудрые учителя и самые усердные ученики.
В годы его юности, объяснил Миха, один отзывчивый и мудрый кузнец показал ему мир и человека внутри его самого, о чем в противном случае он никогда не узнал бы. Покинув дом своего отца, Миха много лет изучал мир, прежде чем занялся кузнечным делом.
Некоторое время он провел с Аполлонием из Тиана, который верил, что обман оправдан, когда обманывают во благо. Великий учитель, известный своими даром облегчать боль и врачевать, наставлял Миху не чураться «благого обмана» и тренировать ловкость рук, которая заставляет даже разумного человека дивиться тому, что вдруг появляется перед его глазами. Из рукописей и из текстов, используемых для обучения, Миха постиг простоту Лао-Цзы, мудрость Конфуция и взыскательность Будды. Только тогда он решил, что готов к семейной жизнь, той самой, которую его сверстники начали вести уже десятилетием раньше.
Иешуа кивнул.
— Это мудро. Ты странствовал, обучаясь. Теперь ты достаточно сведущ в вопросах жизни.
— Это правда, — согласился Миха. — Хотя нигде в обыденной жизни я не мог ни применить свои знания, ни свершить те чудеса, которые в состоянии подтвердить их. Фортуна сделала меня мудрым, но лишила цели… до сего часа это было именно так.
— А теперь? — спросил Иешуа.
Теперь все изменилось, сказал Миха. Прежде он был принужден без конца убеждаться в тщетности своих усилий и бесцельности своего существования.
— Теперь все по-другому. Я снова стал самим собой, — сказал Миха.
— Но тебя ведь не окрестили.
— Нет, — ответил Миха, — тем не менее, перемена произошла. Я прикасался к тем, кого касался ты. В них, видимо, вошел твой дух, и… — Решительно заглянув в глаза Иешуа, Миха продолжил: — И меня наполнило то же, что обитает в тебе.
Иешуа застыл на месте. Ему довелось обращать очень многих, сказал он, некоторых даже удалось исцелить, но никто не говорил с ним, как Миха. Для всех неофитов он был вождем, спасителем и отцом. Для Михи он был братом. И это было именно то, чего он так долго жаждал.
Они засиделись далеко за полночь, общаясь на равных, как очень давние знакомцы или друзья. Каждый поведал свою историю, другой ее со вниманием выслушал. Годы исканий, постижений, потерь и мечтаний, под этим им виделась лишь одна цель — они поделились друг с другом всем, что имели. И вместе стали сильнее, чем были прежде поодиночке. Об этом не говорилось, но было понятно, что Миха останется и присоединится к спутникам Иешуа.
— Одно требуется сказать, — добавил Миха. — Мне ничего не надо от тебя. Быть рядом, помогать тебе в твоих трудах, делить с тобой путь и учиться у тебя, если позволишь. Это все, о чем я прошу.
— А тебе не приходит в голову, — заметил ему, в свою очередь, Иешуа, — что это мне надо бы у тебя учиться? Те, что называют себя моими апостолами, вечно обеспокоены, словно старухи. Хотя, должен сказать, справедливости ради, что резоны для того у них есть. Они говорят, я недооцениваю злобу, которую вызываю в тех, кому мои наставления не по нраву.
— Что же они советуют? — спросил Миха.
— Ах, в том-то и дело, — ответил Иешуа. — Осознавая опасность, они недоумевают, как ей противостоять. Возможно, когда я поведаю тебе о Царствии Небесном, ты поведаешь мне все, что сумел узнать о человеке и человеческой природе, а также поделишься со мной теми чудесными умениями, которые постиг в восточных землях.
— Это будет счастьем для меня, — мягко ответил Миха.
Беспокойство отразилось на лице Иешуа.
— Быть может, нет.
Иешуа пояснил, что двенадцать его спутников примут Миху не особенно радостно.
— Как все люди, они вбили себе в голову, что больше никто не может войти в наш кружок.
Они верят, что должно быть только двенадцать апостолов, сказал Иешуа. По числу двенадцати израильских племен.
Для них большее число станет кощунством. Он не согласен, но он позволил им этот каприз.
— В своем роде они неплохие люди, — сказал Иешуа, — однако они не настолько разумны, образованны и, возможно, не настолько возвышенны по сравнению с тобой.
На рассвете в голову Иешуа пришла идея, и был составлен план. Он введет Миху в круг не в качестве еще одного апостола, а как писца, одного из тех, кто станет записывать их каждодневные деяния для потомков или же, если потребуется, для защиты перед трибуналом.
— Мы скажем, что ты будешь вести хронику моей жизни для будущих поколений, которым, скорее всего, захочется знать все детали, — объявил Иешуа, сделав рукой широкий жест, после чего повалился на спину от смеха, вызванного абсурдностью этого заявления. — Или же, по крайней мере, твои записи смогут засвидетельствовать мою невиновность, если мне все-таки придется оставить сей мир менее благородным образом, — закончил он, подняв свою чашу с вином. — Однако должен предупредить тебя, — произнес Иешуа уже более серьезным тоном. — Несмотря на то что им придется принять тебя в качестве моего писца, они постараются осложнить тебе жизнь. Боюсь, тебе снова придется стать отверженным.
