Дэвид Пис - 1977. Кошмар Чапелтауна

Джон Шарк: Ясно, ладно. Ну раз уж вы дозвонились, может быть, все-таки выскажетесь по поводу человека из ЮАР, которому пересадили сердце обезьяны?

Слушатель: Да нет, я не знаю. Я вот только думаю, что зря это, что он все равно помрет.

Глава шестнадцатая

…я оборачиваюсь и спрашиваю мистера Херста, где лучше припарковаться. Его жена бросает на него косой взгляд. Мы подъезжаем к полицейским машинам, Херсты смотрят на трех рослых мужиков, идущих в нашу сторону. Мы останавливаемся посреди улицы, я выхожу, мистер Херст тоже, миссис Херст закрывает рот рукой, я поворачиваюсь и попадаю прямо на кулак Радкина, Ноубл и Эллис оттаскивают его от меня, я сгибаюсь, прихожу в себя, он высвобождает другую руку и снова бьет меня, потом пинает меня снизу по яйцам, потом какие-то рядовые тащат меня за пиджак и запихивают на заднее сиденье крохотной «панды», а Радкин все орет: «Ты падла, сука…баная!», потом наша машина отъезжает, я оборачиваюсь и вижу, что они заталкивают Радкина в машину, Эллис и Ноубл садятся следом за ним, а моя машина стоит посреди Гледхилл-роуд с распахнутыми дверями, мистер и миссис Херст качают головами, он – уперев руки в бока, она – зажав себе рот.

Рядовые везут меня в Лидс, в Милгарт, никто не говорит ни слова, беспрестанные взгляды в зеркало заднего обзора, у меня заплывает глаз, интересно, что сказал им Морис, я собираюсь с духом перед встречей с представителями Отдела внутренних расследований и коллегами по цеху.

В отделении рядовые ведут меня прямо в Брюхо. Вокруг – ни души. Они сажают меня в одну из камер, которыми мы обычно пользуемся для допросов, и запирают там. Я смотрю на часы – начало седьмого, воскресенье, 12 июня 1977 года.

Через тридцать минут я поднимаюсь на ноги и дергаю за ручку двери.

Она заперта.

Еще через тридцать минут дверь открывается.

Двое рядовых, которых я раньше никогда не видел, входят в камеру.

Один из них подает мне выцветшую синюю рубаху и темно-синий комбинезон.

– Пожалуйста, сэр, переоденьтесь.

– Зачем это?

– Вы не могли бы просто переодеться?

– Нет, не мог бы, пока вы не объясните мне зачем.

– Нам нужна ваша одежда для проведения кое-каких анализов.

– Каких еще анализов?

– Извините, сэр, но этого я не знаю.

– Ну, тогда спросите у кого-нибудь, кто знает.

– Боюсь, что в настоящий момент никого из старших офицеров нет на месте.

– Да я сам, бля, старший офицер.

– Я знаю, сэр.

– Ну тогда, пока никто не соизволит объяснить мне, почему я должен сдать вам свою одежду, черт побери, вы можете проваливать к чертовой матери.

Рядовые пожимают плечами и уходят, заперев за собой дверь.

Спустя десять минут дверь снова открывается и в камеру входят четверо рядовых. Они хватают меня за ноги и за руки, затыкают мне рот и раздевают меня догола.

Затем они вынимают кляп у меня изо рта, швыряют мне рубашку и комбинезон и уходят, заперев за собой дверь.

Я лежу голый на полу и пытаюсь посмотреть на часы, но часов больше нет.

Я встаю, надеваю рубашку и комбинезон, сажусь за стол и жду, чувствуя, что это засада.

Засада.

Я поднимаю голову: дверь открывается.

Входят старшие следователи Олдерман и Прентис.

Они берут два стула и садятся напротив меня:

Дик Олдерман и Джим Прентис.

Выглядят они неважно.

Они не в духе.

– Боб? – говорит Прентис.

– В чем дело? – спрашиваю я.

– Мы думали, ты нам как раз об этом и расскажешь.

– Да ладно, – говорю я, переводя взгляд с одного на другого. – Вы что, пришли меня допрашивать?

– Мы пришли побеседовать, – отвечает Прентис, подмигивая.

– Какого хрена! – говорю я. – Это же я, Боб Фрейзер. Если что-то не так – скажите мне прямо.

– Видишь ли, Боб, все не так-то просто, – говорит Джимми Прентис, протягивая мне сигарету.

Я качаю головой:

– Я не знаю, Джим. Может, ты мне объяснишь?

Они смотрят друг на друга и вздыхают.

– Это как-то касается Радкина, да ведь? – говорю я.

Дик Олдерман качает головой:

– Ладно, Боб. Давай не будем переливать из пустого в порожнее. Скажи нам честно, что с тобой произошло между шестью часами вечера в субботу, четвертого июня, и шестью часами утра в среду, восьмого июня?

– А что?

– Ты ведь это помнишь? – улыбается он.

– Конечно, помню, мать твою.

– Ну, это уже, бля, кое-что, потому что до сих пор ни одна сука ничего конкретного вспомнить не могла.

Я выдерживаю паузу, затем говорю:

– Я был с Радкиным и Эллисом.

Прентис улыбается:

– Они так и говорили.

Я открываю рот, улыбаюсь с облегчением, готов продолжать.

Но Олдерман наклоняется вперед.

– Да, так они и говорили. Примерно до половины третьего сегодняшнего дня. До того самого момента, когда их обоих отстранили от службы. До того самого момента, когда они поклялись размозжить твою долбаную башку при первой возможности.

Я смотрю на него, на лицо, исполненное гордости от того, как ловко он взял меня в оборот. Я пожимаю плечами.

Он расплывается в широкой улыбке:

– И что ты теперь скажешь, а, Боб?

Я поворачиваюсь к Прентису.

– Как ты думаешь, мне нужен здесь кто-нибудь из федеральных?

Он пожимает плечами:

– Зависит от того, чем ты занимался, Боб. Все зависит от того, что ты натворил.

– Ничего.

Олдерман встает.

– Советую тебе хорошо подумать, – говорит он. – Пока мы не вернемся.

И они уходят, запирая за собой дверь.

Дверь открывается – я поднимаю голову.

Входят старшие следователи Олдерман и Прентис.

Они садятся на стулья напротив меня.

Дик и Джим.

Они выглядят получше.

Но они все еще не в духе.

– Боб? – кивает Прентис.

– Слушайте, скажите мне прямо, что происходит? – говорю я.

– Мы не знаем, Боб. Поэтому мы здесь.

– Чтобы это выяснить, – добавляет Олдерман.

– Что выяснить?

– Чтобы выяснить, чем ты занимался между вечером субботы и утром среды.

– А что, если я скажу вам, что был дома? С женой? Олдерман смотрит на Прентиса.

Прентис говорит:

– Значит, ты утверждаешь, что был дома, да?

– Да, – киваю я.

И они снова уходят, заперев за собой дверь.

Дверь открывается.

Входят старшие следователи Олдерман и Прентис.

Они не садятся.

Ричард Олдерман и Джеймс Прентис.

Они раздражены.

Они очень не в духе.

– Фрейзер, – говорит Олдерман. – Я тебя в последний раз спрашиваю, что ты делал, где ты был и кого ты видел между вечером субботы и утром среды?

– И не ври нам, Боб, – говорит Прентис. – Пожалуйста.

Я смотрю на них, нависших надо мной, не сводящих с меня глаз. Я знаю, что из другого они бы уже давно выбили всю правду.

– Я был в запое, – тихо и медленно говорю я.

Они снова пододвигают стулья и садятся.

– А что ты должен был делать? – спрашивает Олдерман.

– Я должен был быть на дежурстве с Радкиным и Эллисом.

– Так. И чем же ты в это время занимался?

– Как я уже сказал, я пил.

– Где?

– В своей машине, на стоянке.

– Ты кого-нибудь видел?

– Нет.

Но я начинаю видеть Карен Бернс и Эрика Холла, зная, что мне – конец.

– Я тебя еще раз спрашиваю, – говорит Олдерман. – Видел ли ты хоть кого-нибудь за все это время?

– Нет.

– Так, – кивает Олдерман. – А может быть, ты все-таки объяснишь нам, почему ты пил в то время, когда ты должен был следить за нашим основным подозреваемым по делу об убийстве четырех женщин? И почему в ту самую ночь, когда ты должен был сидеть на хвосте у нашего основного, бля, подозреваемого, к списку его преступлений добавилось убийство шестнадцатилетней девственницы?

Я не отрываю взгляда от столешницы.

– Может, ты все-таки скажешь мне, что у тебя был за повод?

– Семейные проблемы, – шепотом отвечаю я.

– А нельзя ли поподробнее?

– Нет, нельзя.

– Боб, дальше нас это никуда не пойдет, – говорит Прентис.

– Херня, – смеюсь я. – Это будет за холмом еще до завтрака.

– У тебя нет выбора, мать твою, – говорит Олдерман.

– Да видал я твой выбор. Я хочу знать, в чем дело.

– Иди к черту, – говорит Олдерман сквозь зубы. – Я тебя спрашиваю как старший офицер, спрашиваю тебя, почему ты пил в течение восьмидесяти четырех часов, восьмидесяти, сука, четырех, бля, часов, в то время как должен был быть на дежурстве?

– Я тебе уже сказал, что у меня семейные проблемы.

– А я тебе говорю, что мне этого ответа недостаточно. Поэтому я спрашиваю тебя в самый последний раз, что это, мать твою, за семейные проблемы такие, а?

Мы смотрим друг на друга – лиловые лица с выпученными глазами и стиснутыми зубами.

Прентис наклоняется вперед, постукивая по столешнице.

– Да ладно тебе, Боб. Это же мы.

– А это – я, Джим. Это – я.

Он кивает, и Олдерман выходит из камеры за ним следом, запирая за собой дверь.