Р. Моррис - Благородный топор. Петербургская мистерия
— Странно как-то, — посветив еще и в окошко, подытожил он наконец.
— Может, он по перилам съехал, а ты и не расслышал? — осклабился Салытов. — Дай-ка сюда фонарь. Да живее же, ч-черт! — прикрикнул он нетерпеливо, заметив в углу очертания какого-то темного предмета.
Предмет на поверку оказался не чем иным, как дагерротипом на треноге.
— Ага. Вот он где свои картинки делает.
В эту секунду его пробила жгучая ненависть к Говорову. Теперь ему по-настоящему хотелось изловить этого прохвоста — чтобы тот непременно понес наказание, неважно даже какое.
В скудном свете колышущегося фонаря темная комната представала не вся сразу, а как бы по фрагментам: тахта с пестрым покрывалом, стол с неубранной посудой, незаправленная кровать, открытый секретер, этажерка с книгами, прислоненная к ней гитара с бантом… Осмотреть секретер было небезынтересно. Салытов уже на расстоянии понял, что забит он по большей части фотокарточками известного свойства — вроде тех, что он изъял у кабатчика. Но что примечательно, изображение оказалось в основном одно и то же; отпечатан был, можно сказать, целый тираж — все та же блудница, которую тогда задержали за кражу сторублевки. На снимке она возлежала на говоровской тахте, заложив руки за голову и картинно согнув одну ногу в колене. У Салытова невольно пересохло во рту. От обилия схожих меж собой образов голова буквально шла кругом.
— Срамотища-то какая, — шумно сглотнув, вымолвил пораженный увиденным дворник. — Подумать только, и все это буквально у меня над головой проистекало! Ну Говоров, ну держись!
— А ну тихо! Об увиденном никому ни слова, понял? Чтоб не возникало подозрений. Этот жилец, скорее всего, — опасный преступник. Речь идет об убийстве; точнее, о его расследовании. Как только Говоров этот вернется, сразу дашь мне знать. Я — поручик Салытов, из Сенного полицейского околотка, на Столярном.
— Да нешто мы не знаем. Мы полицию завсегда уважаем, — с готовностью заявил Толкаченко.
— То-то. Когда он, этот Говоров, в основном дома бывает?
— Да пес его знает. Он то есть, то его нет. То весь день спит, то цельную ночь где-то пропадает.
Салытов подошел к этажерке. Книги на ней были примерно одной формы и размера, и даже обложка преимущественно одного цвета, бордового. Ну и соответственно, названия:
«Гарем: сцены из жизни», «Похождения распутника», «Тайная страсть Пандоры», «Белые рабыни», «Пребывание в Содоме», «Право первой ночи», «Плеть и плутовка», «Сладость через боль (продолжение „Плети и плутовки“)», «Плоть и кровь», «Отдавшись мавру», «Тысяча и одна девичья головка», «Монах и девственницы» — и далее в том же духе. На корешках изданий значилось: «Приап».
Салытов победоносно кивнул. Не дворнику, боже упаси (о нем он сейчас напрочь позабыл), а просто представив, как он эти книги предъявляет Порфирию Петровичу.
Глава 18
ГОСТИНИЦА «АДРИАНОПОЛЬ»
Сани неслись через Неву по Биржевому мосту. Извозчик то и дело, привстав, с гиканьем подхлестывал своего жеребца. Тот в ответ, изогнув шею, тряс гривой. От лоснящихся каурых боков шел пар. Конское всхрапывание, звяканье сбруи и резкий скрип полозьев по накатанному насту — что может быть отраднее в ясный, морозный зимний день; пожалуй, самый погожий за всю зиму.
Порфирий Петрович сидел, закутавшись в уютный кокон своей шубы.
— Вот дурачье, — подал голос сидящий рядом Салытов.
Порфирий Петрович обернулся взглянуть, чем вызвана такая ремарка. Взгляд Салытова был прикован к ледяной горе посреди замерзшей реки. Стояло субботнее утро, которое искатели острых ощущений проводили с пользой для себя, карабкаясь на горку, а затем ухарски бросаясь по крутому склону вниз, рядком по три-четыре человека. Чистый морозный воздух доносил их восторженный рев и визг. Катались в основном ребята, но попадались и девушки — лица у всех разрумяненные, полные радостного возбуждения. Порфирий Петрович улыбнулся, наглядно представляя себе веселый ужас и бойкий, искристый восторг этого головокружительного спуска.
— А ты молодец, Илья Петрович! — сказал он как мог громко, стремясь перекрыть шум езды и как-то развеять меланхолию своего попутчика. Горка осталась позади, а вместе с ней поутихли и звонкие крики катающихся.
Салытов не ответил, даже не обернулся.
— Найти лежбище Говорова — это уже кое-что!
— Да ну. Так, обычная сыскная рутина. Все равно бы след всплыл, рано или поздно. Ну, всплыл чуть пораньше. Подфартило, только и всего.
На Порфирия Петровича поручик при этом не глядел — он говорил через плечо. Приходилось напрягать слух, чтобы его расслышать.
— Не скажи, Илья Петрович! Удачу свою человек сам делает, а уж особливо в нашем-то деле! — Салытов в ответ лишь хмыкнул. — Разумеется, вопрос, поднятый твоей находкой, — это с чего вдруг человеку, живущему в Спасском, брать себе номер на Большом проспекте! — Молчание Салытова в ответ показалось намеренным. — Да ты что, Илья Петрович? Иль я тебя обидел чем?
Поручик обернулся вполоборота, не глядя при этом в глаза.
— Да никто меня не обидел, — выдавил он наконец.
— Ну вот и славно. Тогда позволь мне тебя спросить… — Порфирий Петрович вдруг осекся. — Нет, что-то здесь не то! — Чуя, что попытка вызвать Салытова на откровенность не удалась, он вгляделся в него пристальней. — Илья Петрович, а ну-ка скажи прямо, что ты такое против меня имеешь!
Салытов глубоко вздохнул и наконец повернулся к начальнику лицом. В глазах у него стояла горькая невысказанная обида.
— Я свое место знаю. Я так, простой службист: что мне из управления велят, то я и делаю. Так что, если есть какие ко мне нарекания, милости прошу с ними к моему начальству, Никодим Фомичу.
— Да что ты, какие нарекания, Илья Петрович! Я лишь дивлюсь, чем я тебе не по нраву прихожусь последнее время! — опять как можно громче сказал Порфирий Петрович, отчего голос слегка осип.
— Да мы и не обязаны вовсе друг дружке нравиться. Ни вы мне, ни я вам.
— Это так. Да только ты того, видно, не понимаешь, что я всей душой тебя уважаю, Илья Петрович. Я потому тебя и назначил на это дело, чтоб мы с тобой в одной упряжке были.
В глазах у Салытова сверкнул вдруг гнев, будто эти слова его больно задели.
— Да что с тобой, Илья Петрович? Чего ты?
— А то ты не знаешь!
— Нет, конечно, — искренне удивился Порфирий Петрович.
— Хочешь, чтоб я сам тебе сказал? — Порфирий Петрович кивнул. — Что ж, изволь! Думаешь, я не вижу, что ты надо мной надсмехаешься! Посылаешь меня по всяким дурацким поручениям! Интригуешь у меня за спиной, чтоб если какой-нибудь вздор, то непременно ко мне. И у тебя еще совести — нет, наглости — хватает говорить, что ты меня уважаешь!
— Ох, как ты ошибаешься, Илья Петрович.
— Ничего я, Порфирий Петрович, не ошибаюсь! Просто тебе доверяться нельзя. Ты с товарищами своими те же приемчики пользуешь, что и со своими подследственными! Со мной, скажем, лесть и неискренность. Она у тебя, кажется, «психологией» зовется?
— Да ты что, всерьез ли, Илья Петрович?
— Вот видишь, ты и сейчас напрямую говорить со мной избегаешь, а еще хочешь, чтоб я с тобой открыт был!
Порфирий Петрович, шумно вздохнув, полез за папиросами.
— А может, ты и прав, а? Интересно на себя взглянуть через призму чужого, так сказать, восприятия. Не очень лестный портрет, признаться, получается.
— Да уж куда там! Я человек прямой, ты знаешь.
— Знаю, ох знаю. Такая уж у меня метода. Прости меня за то. И все как есть тобою сказанное на свой счет принимаю. Видать, как в себе ни прячься, как ни скрытничай, а рыло все одно наружу. Со стороны оно видней.
Дружелюбная улыбка Порфирия Петровича поручика, судя по всему, не тронула. Он вдруг прижался чуть ли не вплотную и сказал буквально на ухо:
— Это ты мне, видно, за то не простил.
— Это еще за что? Интересно, — в тон ему откликнулся теперь и Порфирий Петрович.
— За то, что он мне тогда сознался, — бросил Салытов с вызовом.
— Кто? В чем? Ничего в толк не возьму.
— А студент тот. Раскольников. Как он меня тогда выискал и сам во всем сознался.
— Так я тому лишь рад был, Илья Петрович! Что он вообще хоть сознался! Какая разница кому, — главное, что признался в содеянном.
— Вот опять ты виляешь. Это ж тебя наверняка тогда по самолюбию резануло. Уж будь добр, не криви душой.
— Чувствую, не удастся мне тебя убедить в том, чему ты сам наотрез отказываешься верить.
— Да. В искренности твоей меня убедить не удастся, если ты о ней.
Прикурить не удалось. Порфирий Петрович досадливо отбросил спичку, а следом и папиросу.
— Жаль мне, Илья Петрович, что ты в таком свете все представляешь. Душа страдает. — Салытов в ответ пожал плечами. — Ну да ладно. Давай попросту условимся: забудем про наши различия и сосредоточимся целиком на деле, — подытожил тогда Порфирий Петрович голосом нарочито сдержанным.
