Иэн Бэнкс - Осиная фабрика
Но последние несколько лет он все-таки хранил тампоны — на тот случай, если мои родные гормоны возьмут верх над теми, которыми он меня накачивал. А бромид калия — на тот случай, если дополнительный андроген распалит меня сверх меры. Он слепил фальшивые мужские гениталии из того же воскового набора, который я нашел под лестницей и задействовал для изготовления свечей. Банку он планировал продемонстрировать мне в том случае, если я начну сомневаться, а был ли инцидент. Очередное доказательство; очередная ложь. Даже вся эта тема насчет бздения тоже надувательство; просто они с Дунканом давние приятели, и отец угощает его выпивкой в обмен на информативный звонок после моего визита в «Колдхейм-армз». Даже сейчас я не могу быть уверен, что он рассказал мне все, хотя вроде ночью его обуял исповедальный зуд и в глазах стояли самые настоящие слезы.
Я думаю об этом, и во мне опять вскипает злость, но я ее давлю. Вчера на кухне, когда он все рассказал мне и убедил, я хотел прибить его на месте. Какая-то часть моего «я» до сих пор хочет верить, что это просто очередная его ложь, но на самом деле я понимаю, что это правда. Я — женщина. Бедра изнутри в шрамах, половые губы слегка пожеваны, и привлекательности ни на грош, но, если верить папе, я вполне нормальная женщина, способная как к половому акту, так и к деторождению (при мысли о том или другом меня трясет).
Я смотрю на мерцание моря, чувствую голову Эрика у себя на коленях и снова думаю о той бедной лошади.
Понятия не имею, что мне делать. Оставаться здесь я не могу, а мысль об отъезде пугает. Но уехать, наверно, все-таки придется. Нет, но какая засада. Может, я подумал бы о самоубийстве, если бы некоторые родственнички не отличились уже на этой стезе, да так, что трудно тягаться.
Я опускаю взгляд на Эрика, глажу его по голове — неподвижной, грязной, спящей. Лицо его безмятежно. Боли он не ощущает.
Я смотрел, как набегают на берег маленькие волны. Море — это водяная линза, двояковыпуклая, гибкая и обтекающая землю; я гляжу на рябящую пустыню и вспоминаю море плоским, как соляное озеро. В других местах география иная: море бурлит, волнуется и показывает норов, собирается в складки, когда задует свежий бриз, бугрится холмами, когда крепчают пассаты, и наконец вздымается в клочьях снежной пены горными цепями, стоит ветру разогнаться до штормового.
А там, где я, там, где мы сидим и лежим, спим и глядим в этот летний день, снег выпадет лишь через полгода. Лед и стужа, иней и изморозь, рожденный над Сибирью, долетевший до Скандинавии и пересекший Северное море воющий буран, серые воды мира и мышастые токи неба наложат на наши места свою холодную суровую лапу, временно присвоят их себе.
Мне хочется то смеяться, то плакать, или и то и другое сразу, когда я сижу тут и думаю об одной моей жизни, о трех смертях. В каком-то смысле и о четырех, поскольку отцовское признание убило того, кем я был.
Но я ведь — по-прежнему я; я — та же личность, с тем же багажом воспоминаний и поступков, с теми же (невеликими) достижениями и теми же (ужасающими) преступлениями в послужном списке.
Почему? Как я мог совершить такое?
Возможно, дело в том, что я полагал, будто лишился самого драгоценного в мире: причины и способа продолжения нашего существования как вида, — причем лишился прежде, чем узнал его ценность. Возможно, в каждом случае я убивал из мести, ревниво взимая дань — единственным доступным мне способом — с тех, кто оказывался в пределах моей досягаемости; с равных мне, которые иначе выросли бы и стали тем единственным, чем мне стать не суждено, — взрослыми.
Лишенный, можно сказать, одной воли, я сфабриковал другую; чтобы зализать собственную рану, я срезал под корень их, отплачивая в своей гневной невинности за оскопление, которого я тогда не мог должным образом оценить, но почему-то — возможно, благодаря реакции окружающих — ощущал как несправедливую, безвозвратную утрату. Не имея ни цели в жизни, ни способности к продолжению рода, я поставил все на их противоположность и таким образом открыл для себя отрицание того, на что могли претендовать лишь другие. Видимо, я решил, что раз никогда не смогу стать мужчиной, то, лишенный природной мужественности, превзойду окружающих в мужественности благоприобретенной, — и так я стал убийцей, сымитировал в миниатюре образ безжалостного солдата и героя, к которому вся известная мне литература и кинематограф относятся со священным трепетом. Оружие я придумаю и изготовлю себе сам, а жертвами моими будут те, кто совсем недавно появился на свет в результате единственного акта, на который я не способен; равные мне в том плане, что хотя и обладают всем необходимым инструментарием, но в настоящее время произвести данный акт способны ничуть не больше моего. И еще не ясно, кто кому завидовать должен (это я о пенисах).
А теперь выясняется, что все — на пустом месте. Мстить было не за что, кругом обман, который давно полагалось раскрыть, но я этого упорно не хотел; простенький камуфляж застилал мне глаза — даже при том, что я находился внутри. Я был горд: евнух, но уникальный; лютый, но благородный призрак в моих владениях, рыцарь-инвалид, падший принц…
А теперь выходит, что всю дорогу я был шутом.
Веря в свою великую травму, в буквальную отрезанность от всего «материкового» человечества, я, видимо, подходил к жизни слишком серьезно, а к чужой жизни, напротив, слишком легковесно. Убийства — мой вариант зачатия; единственная доступная для меня форма секса. Фабрика — это как искусственная жизнь, попытка сымитировать взаимоотношения, которые в своей естественной форме мне претили.
Что ж, в смерти преуспеть всегда легче.
В Фабрике высшего порядка вещи не так шаблонны (лекала другие), как на моем прежнем опыте. Каждый из нас в своей личной Фабрике может считать, что коридор уже выбран и ловушка захлопнулась, что мы движемся предначертанным маршрутом к той или иной неотвратимой судьбе (светлая греза или жуткий кошмар, рутина или гротеск, хорошо или плохо), — но достаточно одного лишь слова, взгляда, достаточно оступиться, и златой чертог превращается в подзаборную канаву, а крысиный лабиринт — в зеленую улицу. Конечный пункт у всех один, а вот маршрут — отчасти выбираемый, отчасти предопределенный — у каждого свой и меняется в мгновение ока. Я думал, моя ловушка захлопнулась много лет назад, а оказывается, все это время я лишь ползал по циферблату. И только сейчас скрипит люк, только сейчас начинается настоящий путь.
Я снова перевожу взгляд на Эрика, и улыбаюсь, и киваю своим мыслям, чувствуя на лице свежий ветерок, а прибой шумит, пенятся волны, и шуршит трава, и перекликаются птицы. Пожалуй, надо будет рассказать ему, что со мной случилось.
Бедный Эрик так рвался домой повидать братика — и вдруг выясняется (трах! ба-бах! прорыв плотины! бомба за бомбой! осы горят: пш-ш-ш-ш!), что у него есть сестричка.
ОТ ПЕРЕВОДЧИКА
Единственное, что хотелось бы отметить, причем даже не сноской, а именно что напоследок.
ЕСЛИ РОМАНА ВЫ ЕЩЕ НЕ ЧИТАЛИ, А СЛУЧАЙНО ОТКРЫЛИ В КОНЦЕ, ТО НЕМЕДЛЕННО ЗАКРОЙТЕ, А ТО ПОТОМ БУДЕТ НЕИНТЕРЕСНО.
Так вот, в третьей главе имеется следующий пассаж:
Киноклуб зазывал на «Жестяной барабан», но так называлась книга, которую когда-то купил мне отец, это был настоящий подарок, большая редкость, так что читать ее я ни в коем случае не стал, равно как и «Майру Брекинридж», другой из его редких подарков.
В отличие от большинства других рассредоточенных по тексту маркеров, тонких намеков, бросающихся в глаза уже только при втором-третьем прочтении, здесь Бэнкс позволяет себе намек в лоб. «Жестяной барабан» (1959) — первый и самый знаменитый роман Гюнтера Грасса, о мальчике, который отказывается расти. Действие происходит в Данциге/Гданьске в предвоенное и военное время, и один из самых сильных повествовательных эффектов — дисбаланс между неизменным за десяток с лишним лет физическим обликом главного героя (маленький мальчик) и его внутренним развитием. Известна экранизация Фолькера Шлендорфа (1979) — тот, правда, перенес на экран события лишь первой половины романа, пока Оскар не начал все-таки расти; к слову сказать, на момент действия «Осиной Фабрики» фильм был сравнительно свежий — события происходят летом 1981 года. «Майра Брекинридж» (1968) — это роман Гора Видала, в свое время весьма скандальный: о транссексуальности, перемене пола и др. (через шесть лет Видал выпустил продолжение — «Майрон»). Также был экранизирован — в 1970 году (режиссер Майкл Сарн, в главных ролях: Мей Уэст, Рэкел Уэлч, Джон Хьюстон).
Примечания
1
Джон Пил (Джон Роберт Паркер Равенскрофт, 1939–2004) — знаменитый английский радиоведущий. Прославился на пиратской радиостанции Radio London, с 1967 г. вел программу на Первом канале Би-би-си (Radio One). В соответствующее время активно пропагандировал психоделию, панк, реггей, электронную и хаус-музыку, этнику и др., предпочитает работать с независимыми лейблами и малоизвестными музыкантами. В июле 1991 г. посетил Санкт-Петербург.
