Дымовое древо - Джонсон Денис
– Чего хочешь? – спросила девушка. Она его явно презирала.
– Не знаю, – ответил он. – Раздевайся.
Они разделись и легли рядом в темноте на двуспальную кровать, а больше не делали ничего. Было слышно, как в одной из соседних хижин какой-то американский моряк что-то громко рассказывает своим приятелям – видимо, травит байки. Минь не понимал ни слова, хотя свой уровень английского считал довольно сносным.
– У полковника большой, – проговорила девушка, поглаживая ему член. – Вы с ним друзья?
– Не знаю, – сказал Минь.
– Не знаешь, друзья вы с ним или нет? Почему ты с ним?
– Не знаю.
– Когда ты с ним познакомился?
– Всего неделю или две назад.
– Что он за человек?
– Не знаю, – буркнул Минь. Прижал девушку к себе, чтобы та перестала копошиться у него в паху.
– Хочешь просто тело-к-телу? – спросила она.
– Что это значит?
– Просто тело-к-телу.
Девушка встала и закрыла окно. Пощупала ладонью кондиционер, но не стала трогать кнопки на пульте.
– Дай сигарету, – потребовала она.
– Нет. У меня нет сигарет, – отозвался он.
Филиппинка натянула через голову платье, надела сандалии. Нижнего белья она не носила.
– Дай мне пару четвертаков.
– Что это такое?
– «Что это такое?» – передразнила она. – «Что это такое?» Дай пару четвертаков. Ну дай пару четвертаков!
– Это деньги? – спросил он. – Сколько?
– Дай пару четвертаков, – повторяла девушка. – Посмотрим, продаст ли он мне сигарет – пачка для меня и пачка для сестры. Два пачки.
– Полковника попроси, у него есть, – сказал он.
– Один «Винстон». Один «Лаки Страйк».
– Извини. Сегодня ночью что-то прохладно.
Минь встал и оделся. Шагнул за дверь. Услышал, как девушка у него за спиной тихонько возится со своим кошельком, раскладывает на столе его содержимое. Вот она хлопнула в ладоши, потёрла руки, мимо него сквозь открытое окно пронеслось облачко парфюма, и юноша втянул его в ноздри. В ушах зазвенело, глаза затуманились слезами. Минь прочистил горло, понурил голову, сплюнул себе между ступней. Он тосковал по родине.
Когда Минь впервые вступил в ВВС, а потом в возрасте всего семнадцати лет его перевели в Дананг на курсы подготовки офицерского состава, несколько недель он каждую ночь плакал в подушку. Теперь он летал на реактивных самолётах уже почти три года с тех пор, как ему исполнилось девятнадцать. Два месяца назад Миню стукнуло двадцать два, и юноша был готов и дальше вылетать на задания, пока одно из них не станет для него последним.
Он сел в шезлонг на крыльце, наклонился вперёд, упёрся локтями в колени, закурил – у него вообще-то была пачка «Лаки Страйка», – и тут из клуба вернулся полковник, обнимая обеих девушек. Нынешняя партнёрша Миня радостно размахивала пачкой сигарет.
– Значит, сегодня ты исследовал солёные глубины?
Минь не был уверен, что правильно понял полковника. Но ответил:
– Да.
– Бывал когда-нибудь в тех туннелях?
– Что это – в туннелях?
– Туннели, – объяснил полковник. – Сеть подземных ходов по всему Вьетнаму. Спускался когда-нибудь в эти штуки?
– Ещё нет. Не думаю.
– Я тоже, сынок, – сказал полковник. – Интересно, что там внизу.
– Не знаю.
– Вот и никто не знает.
– Туннелями пользуются партработники, – сказал Минь. – Из Вьетминя.
Видимо, полковник теперь вновь горевал о своём президенте, потому что проговорил:
– Вот так вот, был красавец-мужчина, а мир его взял да и выплюнул, как какую-нибудь отраву.
Минь уже заметил: с полковником можно долго говорить, не понимая, что тот пьян.
Он познакомился с ним всего несколько дней назад у входа на вертолётную ремонтную площадку базы Субик, и с тех пор они почти никогда не разлучались. Полковника ему не представили – тот сам себя представил, – и Миня ничто официально к нему не привязывало. Вместе с десятками других временно расквартированных офицеров их разместили в казармах заброшенной воинской части, которую, по словам полковника, построило для каких-то своих нужд, а потом вскоре покинуло американское Центральное разведывательное управление.
Минь знал, что полковник из тех людей, к которым стоит держаться поближе. У юноши водился обычай сортировать людей, события, ситуации на сулящие удачу и неудачу. Он пил «Лаки Лагер», курил «Лаки Страйк». Полковник так его и звал – Лаки, Везунчиком.
– Джон Кеннеди был красавец-мужчина, – повторил полковник. – Это-то его и погубило.
1964
На своём японском мотоцикле «Хонда-30» Нгуен Хао, одетый в классические брюки и рубашку с укороченным рукавом, в солнечных очках и с тающим на волосах бриолином благополучно добрался до храма Новой Звезды. Ему выпала печальная участь служить единственным представителем своей семьи на погребении племянника жены. Сама жена Хао лежала дома с простудой. Родители юноши давно уже скончались, а брат выполнял лётные задания для ВВС.
Хао оглянулся – где-то там, позади, он ссадил своего друга юных лет по имени Чунг Тхан, которого все называли Монахом и который при разделе страны ушёл на север. Хао не видел Монаха уже целое десятилетие – вплоть до этого дня, а теперь он уже скрылся: соскочил с байка задом, снял сандалии и босиком зашлёпал по тропинке.
Хао бережно пронёс мотоцикл над чем-то, напоминающим лужу, а когда добрался до рисовых чеков, спешился и с величайшей осторожностью повёл машину вдоль канавок. Одежду непременно нужно было сохранить в чистоте; а ещё, видимо, здесь же предстояло и переночевать – вероятно, в классной комнате, примыкающей к храму. Деревня лежала не так далеко от Сайгона, и в лучшие времена он скатался бы домой по темноте, но опасная зона успела так расшириться, что теперь ездить после трёх часов по просёлочным дорогам, ведущим к трассе № 22, было рискованно.
Соломенную циновку он постелил на земляном полу прямо у входа в классную комнату, чтобы потом ночью было легче найти свою постель.
Среди череды хижин не наблюдалось никаких признаков жизни – только бродили в поисках корма куры да кое-где в дверных проёмах неподвижно сидели старухи. Хао сдвинул деревянную крышку бетонного колодца, опустил ведро и вытянул из тьмы себе воды – напиться и ополоснуться. Колодец был глубокий, вырытый бурильной установкой. В пригоршню, а затем и в лицо плеснула прозрачная студёная вода.
Из храма не доносилось ни звука. Наверно, учитель задремал. Хао вкатил мотоцикл внутрь: храм был отделан необработанной древесиной, сверху – крыша из керамической черепицы, снизу – земляной пол, площадь – где-то пятнадцать на пятнадцать метров, немногим более, чем нижний этаж в его собственном сайгонском доме. Предпочтя не тревожить учителя, Хао развернулся и вышел ещё до того, как глаза привыкли к полумраку, но сырые испарения от пола в сочетании с ароматом благовонных палочек уже пробудили в нём воспоминания детства – пару лет Хао послушничал при этом храме. Он чувствовал, как из тех времён к нему всё ещё тянется незримая нить, привязанная к некой грусти – та, правда, себя никак не проявляла и быстро изглаживалась из памяти. В большинстве своём эти переживания перекрывались другими событиями его жизни.
К этому ощущению примешивалась смутная тоска из-за нелепой кончины племянника. Уму непостижимо! Впервые услышав о ней, Хао предположил, что парнишка погиб от несчастного случая при пожаре. Однако на самом деле он сжёг себя заживо – за недавнее время подобным же образом поступили два или три монаха более преклонных лет. Но те, другие, совершили самоубийство на улицах Сайгона, у всех на глазах, – в знак протеста против хаоса войны. К тому же они были уже стариками. А Тху исполнилось всего двадцать, и поджёг он себя в кустах за деревней в ходе одиночной церемонии. Неизъяснимое безумие!
Когда учитель проснулся, он вышел на улицу не в мантии, а в одежде для полевых работ. Хао встал и склонил голову, а учитель в ответ отвесил очень глубокий поклон; это был невысокий мужичок с широкой грудью и худыми как палки конечностями, а голову его покрывала короткая щетина – у Хао пронеслась мысль, что, по всей вероятности, брил его именно Тху. Покойный бедняга Тху!
