В дальний путь - Никита Чернов
Он поехал назад, к перекрёстку. После небольшой аварии ниссан шёл всё также, а отсутствие правого зеркала нисколько его не смущала: некому было оказаться сзади – с этим он смирился. Уколы паники и её энергия, берущаяся в такие моменты из неоткуда, вроде, прошли, но руки, на сгибе кисти, вдруг начало ломить и сковывать ледяным холодом, что едва удавалось держать руль просто в одном направление, пальцы, казалось, почти не сжимались.
Он больше не гнал, тем более он опоздал уже всюду: часы показывали двенадцать часов тринадцать минут. О примирение брата и отца он как-то уже и не думал, потому как в голове была лишь его жизнь. Но разве это плохо, разве можно это назвать эгоизмом? Ибо его собственная жизнь теперь летела в Тартар, а главное всё обрушилось в одно утро, как крушение Помпеи. Он ехал медленно потому, что перед взором всё ещё была фотография Кати, часть её не скрытого лица: лиловые губы, полураскрытые от возбуждения. Ему было и стыдно от чего-то, будто он случайно увидел то, чего не должен был, и горько, и вдруг легко. Но почему же легко? Отчего ему сделалось легко? Ответ Лёша знал, правда, произнесён он был не его устами, но разве то важно? Он был свободен, казалось, выбрался на берег из течения, однако что-то держало, будто аллигатор схватил и тянул обратно. Что-то отягощало душу, где-то скреблось. Вина. Он видел в страданиях и мучениях свою вину.
Туман был всюду: в деревьях, от макушки до самых корней, сзади и спереди автомобиля – но где бы он не был, теперь он вновь держал дистанцию. Фантазия Лёши не желала даже представлять себе тот миг, когда холодная мгла тумана окутает его. В нём, вроде, не было ничего страшного, но кто ему поверит, расскажи он о двигающемся тумане? Кто ему поверит, что можно ехать по дороге без конца? А он ехал и уже не мог вернуться даже к тому перекрёстку.
Несмотря на однообразие здешних пейзажей, время всё-таки шло, правда, как-то неверно для осени: солнце уже клонилось к закату. На улице стало холодать, и уже внутри машины воздух из его лёгких выходил облачком пара. Пришлось включить печь. Он стал сомневаться в верности своих часов: они едва показывали час дня; дорога укрывалась сумерками.
Единственный, кому он мог более или менее верить на этой дороге – одометру и почти пустому топливному баку, судя по которым, он уже близился к четырём сотням километров. Только он не помнил, как прошёл их.
Изменения в общей картинке он заметил не сразу. Лишь подъехав вплотную, впереди он увидел безмерное поле, заваленное множеством старых покорёженных временем и влагой машин, а направо и налево от поля шли две дороги. Никакого перекрёстка. Тумана на поле не было, лишь вокруг ещё живого ниссана Лёши. Но и он вскоре должен был заглохнуть. Он остановился на развилке и вышел: что-то было в этой забытой людьми автомобильной свалке. Фары гасить не стал, даже взял с собой старый пыльный фонарик, валяющийся вечно в дверном кармане. Медленно спустился по склону обочины к ничем не ограждённой свалке, всё равно чуть не свалившись вниз кубарем. Почва под ногами от каждого шага негромко хлюпала и продавливалась, оставляя крохотные озёрца грязной воды, в которых тоже можно было бы утопиться. Чем ближе Лёша подходил к машинам, тем ярче в голове загоралось слово – вернись. От них почти ничего не осталось, лишь общие очертания и детали напоминали о принадлежности. Но так или иначе, Лёша понял, что эта свалка часть общей структуры и даже самого пути: все ряды были одинаковы и стройны, везде одно и то же число машин – порядок. Но не было тумана.
Он обернулся к своему ниссану, тот стоял всё также, ярко светя фарами прямо в глаза, был виден.
Он решил идти вперёд, что-то влекло его вперёд. Тумана не было, можно было идти, тем более с ним был фонарик, хотя в его силе он и не был уверен: будто идёшь с ломом на медведя.
Чем глубже он входил, тем ярче становился какой-то сладкий, приторный запах, не знакомый лично, но его знает каждое живое существо, потому что он связан с другим концом пути, тропы. Земля стала сильнее присасываться к ботинкам, сопровождая каждый шаг смачным шлепком. Пока он шёл, солнце успело совсем опуститься и лишить земное царство света: мир стал серым. Он шёл не долго. Среди этой огромной ржавой упорядоченной системы нашёлся кто-то, кто посмел поставить почти целую машину, в сравнение с остальным хламом, прямо перед ним, перед Лёшей. И из неё доносился некий звук, больше похожий на шёпот или ход воды по трубам. Машина была как после аварии, но не тронутая ещё временем: выбитое лобовое стекло, как, впрочем, и остальные, весь бампер всмятку, колёса также отсутствуют – будто её спустили с Эвереста, постелив для мягкости снежка.
Запах стал совсем невыносим, и он подтянул воротник рубашки к носу, но это едва ли помогло. Он уже точно понял, что вонь, почти зримая, летела прямо из этой машины.
Фантазия разрывалась от вариантов будущего зрелища, пугая и его самого: может там тварь на четырёх ногах, что выпрыгнет как обезьяна из лобового стекла, с такой же обезьяньей ухмылкой и рядом уродливых клыков, и сожрёт его, будет драть заживо, придавливая голову к сопливой земле; а может там и нет ничего – материального, а дух бесформенный и злобный, что будет мучить сознание и разум? Он не верил в такое – слишком просто, и шёл лишь потому, что не мог сопротивляться зову незримого владыки.
Он поднял фонарь, как шпагу, и последние шаги сделал именно так, будто шёл в атаку. Но луч фонаря сыграл злую шутку, и кто бы знал за что: в окровавленном кресле с ошмётками чего-то органического, отвратно пахнущего, лежал – его отец. От него не было живого места, как если бы его обглодали дикие псы, но забыли про лицо, удовлетворившись парой зубастых поцелуев, грудь его тяжело вздымалась, дёргалась, однако его озаряла безумная улыбка: стянутые скулы к глазам, верхние окровавленные зубы раскрыты, глаза затуманены. Волос не было, только багровая кость.
Лёша стоял без движения, будто сознание не знало, как поступить с этим.
Глаза отца вздёрнулись на Лёшу и внезапно прояснились, засияв в свете фонаря:
– Здравствуй сынок, вот и свиделись! –
