Андрей Курков - Приятель покойника (сборник)
«Позвонить Нине», – написал я на листке и отпил еще кофе.
Листок раздражал меня своей белизной, своей незаполненностью. Все мои желания, вся моя внезапно возникшая бережливость к оставшемуся в жизни времени потеряла всякий смысл. Какие встречи? Какие звонки? Я никому не был нужен и мне никто не был нужен тоже. Это стало вдруг настолько очевидным, что мурашки пробежали по спине. Эта очевидность моей никчемности и ненужности в этом мире привела меня и к более положительным мыслям – мыслям о том, что принятое мною решение о собственном убийстве было единственно верным. Я взял еще кофе и уже хладнокровнее смотрел на ситуацию. И вычеркнул с листка этот не нужный Нине звонок. Теперь я был полностью свободен и мог посвятить оставшееся время только себе и никому больше.
Парень, сидевший в противоположном углу, поднялся и вышел, и я остался в кафе один. Барменша ушла в подсобку. Из-за темного интерьера в кафе было сумрачно. А на улице светило бесполезное в это время года солнце. Хотя, конечно, миллионы граждан радовались ему. Граждане привыкли радоваться бесполезным вещам. Я тоже.
Вечером в четверг я сяду поближе к выходу. Так будет удобнее.
Глава 8
Среда
В среду утром за окном комнаты плескался туман. Я, поднявшись на ноги, сразу же подошел к окну. Потом оглянулся, понял, что жена снова не ночевала дома. Это объяснило мое бодрое самочувствие. Предстояло как-то заполнить этот последний полный день моей жизни. Бродить по туману не хотелось, хотя туман, должно быть, был делом сугубо утренним.
На кухне я поставил чайник на плиту и уселся за стол.
«Вот и жизнь кончается», – подумал я и почувствовал в своей внутренней интонации какую-то подделанную старость. Словно с каждым днем, приближавшим меня к избранному четвергу, я становился все более неизлечимо больным.
Пить чай с туманом за окном – в этом было что-то от дорогой скандинавской лечебницы для неизлечимо больных, или это как-то Бергман прорезался в ассоциациях.
Снег в этом году выпадет без меня.
А вдруг именно грядущая зима будет бесснежной, а я этого не увижу?
Не велика потеря, впрочем. Это только сэкономит городу бюджет, обычно затрачиваемый на уборку снега.
Мысли мелочились в моей голове. Ничего высокого, ничего истинно философского. Словно и сам я всегда был мелким, неглубоким человеком. И теперь уж вправду единственное, что могло меня возвысить, если уж не в моих собственных глазах, то в чужих, это насильственная смерть. Звучит глуповато. Видимо, хороший сон и мирное пробуждение с последующим созерцанием первобытно чистого тумана пробуждают глупость или же по крайней мере вызывают банальнейшие мысли.
Неплохо бы в последний день написать несколько писем давно забытым знакомым. Что-нибудь о планах на будущее. Это и отвлечет от мыслей о четверге, и привнесет трагизма в день пятничный.
Не допив чай, я сходил в комнату за ручкой и бумагой.
«Дорогая Таня, – писал я в Москву молодой разведенной женщине, отдыхавшей когда-то в нашей компании в Крыму, после чего мы пару раз обменялись теплыми письмами. – Извини, что долго не писал. Жизнь в последние два года потихоньку разваливалась и вот наконец развалилась окончательно. Теперь у меня нет ни работы, ни семьи. Я вышел на стартовый «ноль», и передо мной опять все пути открыты. Молодым везде у нас дорога. О будущем начну думать через пару дней, а пока грущу о прошлом. Но грущу неискренне, а скорее из-за глубоко засевших в генах православных традиций. Даже не грущу, а скорблю. Это слово больше подходит. Думаю, что когда отскорблю, отгрущу и отплачу, то есть после девяти и сорока дней (или часов) начну собираться в Москву. Был бы очень рад увидеться, вспомнить о былом, о друзьях-товарищах. Будет время и желание – пиши. Адрес на конверте. Целую».
Письмо написалось удивительно легко, на одном дыхании. Думал было еще с десяток накропать, пока туман и так легко пишется, но вовремя остановился.
Телефон зазвонил. Пришлось вернуться в комнату.
Звонила жена. Сухим голосом предупредила, что заедет на машине со своим коллегой, чтобы забрать свои вещи.
– А машина у коллеги красного цвета? – спросилее я.
Она повесила трубку.
Не желая в свой последний день встречаться с женой и ее «коллегой», я быстро оделся и вышел на улицу.
Туман все еще заменял воздух. Медленно проезжали мимо по дороге осторожные машины, нащупывая путь желтыми фарами. Люди проходили мимо тоже как-то странно, возникая словно из ничего и тут же растворяясь в туманном молоке. Среда начиналась мистически, словно из этого тумана вот-вот должен был возникнуть другой, новый мир, в котором всем будет хорошо и куда смогут уйти все те, кто не прижился и не устроился в старом мире.
Я брел в сторону центра. Хотелось пройти как можно более долгий путь в тумане. Дойти до Подола, до Братской. Может, и не было никакого смысла в этом, но, помня челюскинцев и время героев и живя в этом совершенно противоположном времени, хотелось иногда совершать невидимую другими имитацию нормальной героической жизни. И вот в последнюю среду своей жизни я шел в тумане из одного конца города в другой. Шел, чтобы дойти и взять в награду за переход чашечку кофе. Тоже одну из своих последних.
Переход длился два часа с лишним. И честно говоря, уже зайдя в кафе и подойдя к стойке, я не почувствовал никакого торжества момента. Движение в тумане лишает человека ощущения пространства, а значит, лишает его и возможности оценить пройденный путь. Так оно и было.
Тусклый свет горел в кафе, а на улице было серо. Я уселся в угол за свой любимый столик. Похоже, что я был сегодня первым посетителем. «Кофейница» невидимо сидела за высокой венгерской кофеваркой и читала книгу. Отвлеклась она только на мгновение, чтобы сделать мне кофе. И снова уселась.
В кафе вошла девушка в кожаной кепочке и коротковатой темно-серой куртке, похожей на летную куртку старого образца. В руке у нее была большая папка для рисунков, а за плечом кожаный рюкзачок. Взяв кофе, она уселась по другую сторону прохода.
Мне очень захотелось поговорить с ней, познакомиться. Но ее сосредоточенность на своих мыслях остановила меня.
Я допил кофе и вышел из кафе. Пошел бродить дальше. В туман. Мои ощущения тумана, конечно, не были такими наивно-радостными и трогательными, как у Ежика-В-Тумане. Но все-таки бродить было легко, и мысли бродили в голове разные. Похоже было, что мой последний день окажется самым скучным в жизни, но это меня уже не огорчало.
Глава 9
Четверг
К вечеру среды туман немного рассеялся или же, слившись с темнотой, стал менее заметным. Когда я вернулся домой – настроение приподнялось. Я заметил отсутствие множества мелких предметов и деталей быта, унесенных бывшей женой. Она словно убрала после себя – и будильник на одной батарейке исчез, и всякие шкатулочки, щетки для волос. В общем, квартира показалась мне чуть роднее, чем была до этого. Я легко прошелся по ней, глубоко вдохнул воздух.
В ночь на четверг мне снились цветные сны. Я не запомнил ни одного из них, но ощущение цветности было настолько сильным, что, даже проснувшись, я все еще хотел закрыть глаза и продолжать смотреть их, эти незапоминающиеся сны.
Но надо было думать о другом. Надо было готовиться к вечеру.
Я принял ванну, побрился. Погладился. Я собирался так тщательно, будто должен был быть свидетелем на свадьбе. Приготовив одежду на вечер, я засел за утренний кофе.
Вечер пришел незаметно.
Вообще 4 часа дня можно было называть «вечером» только осенью или зимой.
Оставалось два часа жизни, и не было необходимости спешить, чтобы закончить какие-то дела. Не было дел, ни законченных, ни других. Все было завершено или же не нуждалось в завершении. И чувствовал я себя чуть ли не возвышенно – я наконец мог поверить в себя, в свою способность быть решительным и хладнокровным. Может быть, ради этого и не стоило организовывать трагический моноспектакль, но ведь задумал я его не для проверки своих способностей, а то, что способности все-таки «проверились», меня только радовало.
В карман куртки перед тем как выйти я положил паспорт, написанное письмо. Постоял в коридоре, размышляя, что еще взять с собой, чтобы тем, кто будет выворачивать карманы у покойника, было бы что вытащить и принять за ключ к разгадке преступления. Но в голову ничего не приходило.
На прощанье я хлопнул дверью и тут же почувствовал неловкость жеста.
Видно, все-таки я нервничал.
На улице было сумрачно и прохладно.
Выйдя на Контрактовой площади из метро, я остановился у памятника Сковороде. Посмотрел на сидящие вокруг него на лавочках парочки – что за странное место для зачинающихся романов и коротких лавсторий? Может, дух первого украинского буддиста Сковороды все еще витал над этим местом, привлекая сюда молодежь. Дух даже не столько буддиста, сколько первого отечественного хиппи, прошедшего пешком всю Украину и ее российские окрестности. Вот он, официально неосознанный идеал для новой украинской молодежи. Поднять бы его образ над массами молодых трудящихся, и пошли бы миллионы пешком по Украине и ее российским окрестностям!
