Дэниел Силва - Властитель огня
Однако в тот первый вечер Беллано был необычайно внимателен к своему посетителю. Познер не был из тех, кто вызывает сочувствие у посторонних, но когда его провели в кабинет Беллано, глаза его говорили о непомерной усталости и глубокой вине за то, что он из выживших. Беллано несколько минут потратил, чтобы выразить свое «глубокое огорчение» по поводу взрыва, затем перешел к тому, зачем он вызвал Познера так поздно ночью, – к компьютерному диску. Он торжественно положил его на стол и щелчком наманикюренного указательного пальца подтолкнул к Познеру. Познер спокойно взял диск, хотя позже признался Шамрону, что сердце у него так и колотилось в груди.
– Мы не сумели взломать замок, – сказал Беллано. – Может, вам больше повезет.
– Мы постараемся, – скромно сказал Познер.
– Вы, конечно, поделитесь с нами всем, что сумеете найти.
– Можете не сомневаться, – сказал Познер, пряча диск в карман пиджака.
Еще минут десять прошло, прежде чем Беллано счел нужным закончить встречу. Познер стоически сидел в своем кресле, держась за ручки точно в припадке от переизбытка никотина. Те, кто видел, как он шел по широченному главному коридору, обратили внимание на его неспешную походку. Лишь когда он вышел из помещения и стал спускаться по лестнице, в его походке появился намек на скорость.
Через несколько часов после нападения команда израильских специалистов по бомбам, к сожалению, хорошо натренированная в своем деле, прибыла в Рим, чтобы извлечь из развалин данные о составе бомбы и ее происхождении. По счастью, военный самолет, который привез их из Тель-Авива, все еще стоял в Фьюмичино. Познер с согласия Шамрона приказал самолету отвезти его назад в Тель-Авив. Он прилетел через несколько минут после восхода солнца и, выйдя из самолета, попал прямо в объятия встречавших его сотрудников Службы. Они немедленно отправились на бульвар Царя Саула – машины ехали очень быстро, но осторожно, так как груз, который они везли, был слишком ценным: нельзя было рисковать на самой опасной стороне израильской жизни – ее дорогах. К восьми часам утра компьютерный диск уже был объектом изучения лучших умов Технического отдела Службы, а к девяти барьеры, созданные в целях безопасности, были успешно взломаны. Ари Шамрон впоследствии станет хвастаться, что компьютерные гении Службы взломали код за то время, какое в Италии отводят на перерыв для кофе. Описание того, что содержалось на диске, заняло еще час, а к десяти распечатка лежала на столе у Льва. Этот материал пробыл там всего несколько минут, так как Лев тотчас вложил его в портфель и отправился на Каплан-стрит в Иерусалим для доклада премьер-министру. Рядом со своим хозяином находился, конечно, Шамрон.
– Должен же кто-то ввести его в курс дела, – сказал Лев.
Он произнес это с энтузиазмом человека, занимающегося самовозвышением. Возможно, подумал Шамрон, именно так он и полагает нужным себя вести, считая того, о ком идет речь, своим соперником, – Лев ведь предпочитал отправлять их, и реальных, и потенциальных, подальше.
– Познер сегодня вечером возвращается в Италию. Пусть возьмет с собой команду из Отдела по выкорчевыванию.
Шамрон отрицательно покачал головой:
– Он – мой. Я возвращаю его домой. – И, помолчав, добавил: – К тому же у Познера есть более важная задача.
– А именно?
– Сообщить итальянцам, что мы, конечно, не смогли взломать код этого диска.
У Льва вошло в привычку никогда первым не выходить из комнаты, поэтому он с большой неохотой оторвался от своего кресла и направился к выходу. Шамрон поднял глаза и увидел, что премьер-министр смотрит на него.
– Он должен оставаться здесь, пока все это не уляжется, – произнес премьер-министр.
– Да, так и будет, – поддержал его Шамрон.
– Пожалуй, надо нам что-то найти для него, чтобы помочь ему провести время.
Шамрон кивнул, и дело было решено.
Глава 3
Лондон
Охота за Габриэлем велась почти столь же напряженно, как и поиски преступников, устроивших бойню в Риме. Габриэль был из тех, кто никогда не сообщает о своих передвижениях, да и дисциплина, существовавшая в Службе, уже не касалась его, поэтому никто не удивился – а меньше всех Шамрон, – что Габриэль покинул Венецию, не потрудившись сообщить никому, куда он едет. Оказалось, что он поехал в Англию повидать свою жену Лию, которая жила в частной психиатрической клинике в уединенном уголке Суррея. Однако прежде всего он остановился на Нью-Бонд-стрит, где по просьбе лондонского торговца искусством по имени Джулиан Ишервуд согласился присутствовать при продаже Старых Мастеров на аукционе в Бонхэмс-хаусе.
Ишервуд прибыл первым, крепко держа в руке потрепанный дипломат и сжимая воротник своего плаща от Бербэрри в другой. В вестибюле уже толпилось несколько торговцев искусством. Ишервуд пробормотал неискреннее приветствие и свернул в гардеробную. А через минуту, избавившись от промокшего плаща, он уже стоял на страже у окна. Высокий, тощий, он был в своем обычном костюме для аукционов – сером, в тоненькую полоску – и в приносившем ему успех малиновом галстуке. Он пригладил растрепанные седые лохмы, прикрывая лысину, и окинул взглядом свое отраженное в стекле лицо. Посторонний человек мог бы подумать, что он после перепоя и все еще немного под парами. К Ишервуду же ни то ни другое не имело отношения. Он был железно трезв. И на страже, как и следует быть обладателю его родного языка. Выпростав руку из манжеты французской рубашки, он бросил взгляд на часы. Опаздывает. Не похоже на Габриэля. Он пунктуален, как девятичасовые «Новости». Никогда не позволит клиенту потоптаться. Реставрируя картину, никогда не сдаст ее позже назначенного срока – если, конечно, не произойдет что-то, неподвластное его контролю.
Ишервуд поправил галстук и опустил узкие плечи, поэтому смотревшая на него из стекла фигура приобрела легкую грацию и уверенность, какими с детства обладают англичане определенного класса. Он вращался в их кругах, продавал их коллекции и приобретал для них новые, однако никогда не был по-настоящему одним из них. Да как он и мог быть таким? Его чисто английская фамилия и манера держаться как англичанин скрывали тот факт, что по крайней мере формально он вовсе не был англичанином. Англичанином по гражданству и паспорту – да, а по рождению он был немцем, по воспитанию – французом и по религии – евреем. Лишь горстка доверенных друзей знала, что Ишервуд попал в Лондон с детьми-беженцами в 1942 году, после того как пара пастухов-басков переправила его через покрытые снегом Пиренеи. Или то, что его отец, известный торговец искусством Самуил Исакович, закончил дни на краю польского леса, в месте под названием Собибор.
Было и еще кое-что, что Джулиан Ишервуд хранил в тайне от своих соперников в лондонском мире искусства – да и почти от всех вообще. На протяжении многих лет он время от времени оказывал услугу некоему джентльмену из Тель-Авива по имени Шамрон. Ишервуд по принятому в отряде Шамрона жаргону именовался на иврите sayan – неоплачиваемый добровольный помощник, хотя большинство его встреч с Шамроном больше походили на шантаж, чем на добровольное согласие.
В этот момент Ишервуд заметил, как среди макинтошей на Нью-Бонд-стрит промелькнули кожа и хлопок. Фигура на мгновение исчезла, затем снова появилась, словно выйдя из-за занавеса на освещенную сцену. Ишервуд, по обыкновению, поразился тому, каким незначительным выглядел этот человек – наверное, ростом пять футов восемь дюймов и весом в одежде сто пятьдесят фунтов. Руки этого человека были засунуты в карманы черной кожаной куртки для автомобильной езды, плечи были слегка наклонены вперед. Он шел легко и, казалось, без усилий, в ногах его была легкая кривизна, что, по мнению Ишервуда, всегда присуще людям, которые либо слишком быстро бегают, либо лихо играют в футбол. На нем были аккуратные замшевые туфли на резиновой подошве, и, невзирая на непрекращающийся дождь, у него не было зонта. В поле зрения появилось лицо – вытянутое, с высоким лбом и острым подбородком. Нос был словно вырезан из дерева, челюсти – широкие и выступающие, а в зеленых неспокойных глазах было что-то от русских степей. Черные волосы были коротко острижены, с сединой на висках. Такое лицо могло принадлежать человеку многих национальностей, а Габриэль к тому же обладал лингвистическими способностями, что они использовал во благо. Ишервуд никогда не знал, кто перед ним, когда Габриэль открывал к нему дверь. Он был никем, он жил нигде. Он был Вечным жидом, странствующим по миру.
Совершенно неожиданно он оказался рядом с Ишервудом. Он не поздоровался и продолжал держать руки в карманах куртки. Манеры, приобретенные Габриэлем во время работы на Шамрона в засекреченном мире, не годились для функционирования в мире открытом. Он оживлялся, лишь когда играл в какую-то игру. В те редкие минуты, когда посторонний человек видел настоящего Габриэля, каким видел его сейчас Ишервуд, перед ними представал тихий, мрачный и патологически застенчивый мужчина. Люди чувствовали себя на редкость неуютно в его присутствии. Это был еще один дар из многих дарований Габриэля.
