Дэвид Марк - Сумерки зимы
– Вы что, психи? – спросила она, подчеркнуто дрожа от холода.
– Я не псих, – возмутился Фин. – Сама ты псих.
Макэвой улыбнулся сыну, но одернул: грубить взрослым нельзя.
– Славный выдался денек. – Он перевел взгляд на официантку: черная юбка, черная футболка, на вид немного за тридцать.
– Говорят, снег пойдет, – сказала она, собирая тарелки с остатками шоколадного торта, стакан из-под лимонада и кружку, в которой был горячий шоколад, выпитый Макэвоем в три обжигающетерпких глотка.
– Сегодня слегка припорошит, и только. А через день-другой ждите настоящий снегопад, пару дюймов точно наметет.
Официантка оглядела его. Здоровенный парень, широкая грудь, в дорогом двубортном пальто. Хорош собой, даже буйные рыжие лохмы не портят. Ростом под два метра, но в движениях заметна некая сдержанность – не иначе, побаивается собственных габаритов, тревожится, что сломает или разобьет ненароком что-нибудь. И акцент довольно приметный, то ли «аристократичный», то ли «шотландский».
– Так вы метеоролог? – с улыбкой спросила официантка.
– Я вырос в диком краю. Там у людей есть чутье на такие вещи.
Официантка улыбнулась Фину, кивнула на Макэвоя:
– Значит, у твоего папы чутье на погоду?
Невозмутимо глядя на нее, Фин объявил:
– Мы маму ждем.
– Да что ты? И куда же подевалась мама?
“За подарками для папы.
– Так вы, значит, хорошо себя вели? – с профессиональной игривостью поинтересовалась официантка у Макэвоя. Ее взгляд еще раз пробежался по мощной фигуре, крепкой шее, круглому лицу с квадратной челюстью, словно бы исполосованному тончайшими шрамами.
Макэвой усмехнулся:
– Стараюсь.
Официантка одарила его еще одной улыбкой и поспешно нырнула внутрь кафе.
Макэвой медленно выдохнул. Усадил Фина понадежнее. Из кожаной сумки у его ног достал блокнот и коробку цветных карандашей. «Портфель на лямке», как назвала сумку Ройзин, подарив пару месяцев назад, вместе с модным пальто и целым трио дорогих костюмов. «Просто доверься мне, – сказала жена, стащив с Макэвоя затертые черные брюки и отобрав любимую непромокаемую куртку – Рискни. Хоть ненадолго позволь мне тебя одевать».
Он подчинился. Одевался под ее присмотром. Таскал сумку на плече. Понемногу привык к пальто, которое оказалось теплым, не намокало под дождем, да и благодаря этому пальто поток колкостей в адрес его непокорных рыжих волос почти иссяк.
Макэвой возражал, мол, не одежда красит человека, но Ройзин упорствовала: «Когда люди встречают полицейского, это должен быть человек, с которым нужно считаться. Внушающий доверие. Уверенный в себе и с отменным чувством стиля. Ты ведь не Коломбо. Ты просто плохо одет».
Так сержант уголовной полиции Эктор Макэвой пал жертвой моды. Его появление в Управлении утром понедельника вызвало шквал улюлюканья, возгласов восторга и хорового пения припева из заглавной темы «Сыромятной плети»[4]. Но все шутки оказались беззлобными. «Ты и в лучшие времена выглядишь донельзя опасным типом, – привалясь к стене камеры предварительного заключения, заметил детектив-констебль Бен Нильсен, вместе с Макэвоем дожидаясь подозреваемого в краже со взломом. – А теперь и вовсе: загородишь дверной проем, под мышкой дамская сумочка, и бедные уголовники со страху помрут, гадая, застрелишь ты их или отымеешь. С места не сдвинутся».
Макэвою нравился Нильсен. Он был одним из полудюжины новичков, за последние полгода присланных руководством с единственной целью постараться отскрести позорные пятна прошлого. Избавиться от зловонных следов эпохи, одновременно прославившей и ославившей самого Макэвоя. Ведь это он – тот самый полицейский, что подвел под увольнение старшего инспектора и спровоцировал внутреннее разбирательство, которое разметало по сторонам компанию нечистых на руку сыщиков из уголовного отдела. Это он умудрился миновать все скандалы и разоблачения, не заработав ни единого нарекания в послужной лист. И это он разделался с Дугом Роупером, едва не погибнув под мостом Хамбер от руки человека, чьи злодеяния останутся известны лишь высшему начальству, что залатало репутацию Макэвоя ловчее, чем хирурги из Королевской больницы Гулля латают раненых. И это он отказался принять предложение о безболезненном переводе в уютный полицейский участок где-нибудь в глубинке. Как результат – работает теперь в команде, которая не доверяет ему. Под началом женщины, которая никогда не повышает на него голос. И изо всех сил старается не выделяться, таская повсюду сумку «Самсонит» с регулируемым ремешком и водонепроницаемыми карманами, будь они неладны…
Фарао пришлось начинать без раскачки. После разоблачения Дуга Роупера главный констебль решил, что старую команду плохиша следует реорганизовать в элитное подразделение, которое будет заниматься тяжкими преступлениями. В убойный отдел, ведомый твердой, опытной рукой и укомплектованный лучшими оперативниками графства Хамберсайд. Никто и помыслить не мог, что рулить убойным назначат Триш Фарао – бойкую на язык, резкую и решительную дамочку из самой глуши графства. Фаворитом считался старший инспектор Колин Рэй – в паре со своей протеже Шарон Арчер, которая стала бы его правой рукой. Вот только главный констебль, которому требовалась эффектная строка в пресс-релизе, остановил свой выбор на Триш. Выписал ее из Гримсби и велел не миндальничать. Заместителями Фарао, впрочем, он назначил как раз Рэя и Арчер, чему те совсем не обрадовались. По слухам, парочке сообщили, что в реальности руководить будут они, а новый босс не более чем вывеска, громоотвод – на случай, если что-то пойдет не так. Триш Фарао, однако, придерживалась иной точки зрения и, увидев шанс выстроить нечто особенное, рьяно взялась отбирать людей в свою команду. Впрочем, на каждого ее новобранца Рэй отвечал собственными назначениями. И вскоре убойный отдел погряз в интригах, разделившись на два враждующих лагеря – упрямых старых вояк Рэя и прогрессивно мыслящих новичков-специалистов, отобранных Фарао.
Макэвой не примкнул ни к одному лагерю. На его визитке значился убойный отдел, но, по сути, он был сам по себе. И о переводе сюда он попросил сам, получив назначение в качестве сдержанной благодарности от высшего начальства. Его перевод стал наградой за то, что он чуть не загнулся при исполнении служебного долга, который никто не просил исполнять.
По правде говоря, в отделе у него была роль полномочного посла и талисмана: образованный, вежливый, внушительной наружности, Макэвой воплощал собой Дивный Новый Мир[5] полиции Хамберсайда. Он будто был создан для выступлений в Женском институте[6] и местных школах, да к тому же в конце года на него можно свалить доклад о потребностях полиции в новом программном обеспечении.
– Пап, ты чего?
Пока Макэвой оглядывал площадь, ощущение скорого снегопада вдруг сгустилось. Он где-то слышал, будто в мороз снегопадов не бывает, но детство, прошедшее в жестких, беспощадных объятиях гор на западе Шотландии, научило его, что никакие морозы снегу не помеха. Еще немного, и холод скует землю. Ветер закружит снежинки, не позволяя им осесть. Поднимется вьюга, слепящая глаза, обращающая пальцы в камни…
По нёбу Макэвоя растекся знакомый металлический привкус, и на миг он подумал, до чего же вкус подступающей метели схож с кисловатым вкусом крови.
И тут раздались крики. Громкие. Истошные. На несколько голосов. Это точно не подвыпившая девица, за которой гонится подруга или которую щекочет ухажер. В криках звенел ужас, будто ночной кошмар сорвался с цепи.
Макэвой развернулся в сторону шума. Движение на площади резко замерло, словно все эти скользящие по брусчатке мужчины, женщины, дети – лишь механические танцоры под крышкой музыкальной шкатулки и теперь их плавное вращение небрежно остановили.
Он привстал, выбрался из-за стола и пристально вгляделся в церковные двери. Шагнул вперед, осознал, что стол по-прежнему цепляется за его ноги. Дернулся, отшвырнул стол и сорвался с места.
Макэвой мчался через площадь, чувствуя движение со всех сторон. «Назад!» – орал он и махал руками, пытаясь остановить зевак, уже подтягивавшихся к церкви Святой Троицы. По жилам вовсю хлестал адреналин, к лицу прилила кровь. И только у церковного крыльца он вспомнил про сына. Дернулся, точно внезапно охромевший конь, конечности тут же налились тяжестью. Обернулся, посмотрел через площадь. Четырехлетний мальчик так и сидел перед перевернутым столом, рот распахнут – не иначе зовет отца.
На какой-то миг Макэвой растерялся, не зная, куда бежать. В буквальном смысле остолбенел от нерешительности.
Из церковных дверей выбежал человек. Весь в черном.
И едва из разверстого зева дома Господня вырвалась эта тень, вопли усилились: в руке, перепачканной красным, что-то блестело. Времени защититься у Макэвоя не было. Он лишь успел увидеть, как взлетело вверх лезвие. И опустилось. И вот он уже лежит навзничь, глядя в меркнущее небо, прислушиваясь к топоту бегущих ног. К далеким сиренам. К голосу рядом. К прикосновению чьих-то рук.
