Хуан Рамон Бьедма - Рукопись Бога

Жандарм объяснил, что улица Черной Мадонны расположена на самой окраине в квартале Лас-Катедралес, сильно пострадавшем от страшных вражеских бомбардировок во время войны.

Я не стал уточнять, какую сторону он считает вражеской, только прояснил, как добраться до окраины. Жандарм принялся энергично отговаривать меня от этого путешествия и отвязался лишь тогда, когда узнал, что я священник. Готов поклясться, что в голосе блюстителя порядка слышался страх.

Теперь, когда я пишу эти строки в комфортабельной каюте по пути домой, а злоключения последних дней остались позади, моя собственная фигура видится мне до невозможности комичной: долговязый сутулый субъект не первой молодости, истекающий потом в слишком теплом коричневом костюме и нелепой панаме, тащит через весь город неподъемный чемодан, разыскивая разрушенный бомбами квартал… Тогда я понял, что солнечный свет бывает страшнее ночной тьмы. Солнце отбирает силы, туманит разум, ослепляет, делает тебя легкой добычей.

Самую тяжелую часть багажа я постоянно носил в собственной голове: галерея неясных, тревожных, знакомых, изломанных образов следует за мной, куда бы я ни отправился. Мне удается на время от них избавиться, лишь столкнувшись с еще более страшной реальностью.

Здесь нет ни капли преувеличения, я знаю, о чем говорю. Реальность, с которой я столкнулся теперь, более чем страшна.

Я нескоро добрел до конца северной стены, за которой начиналась совершенно пустынная кривая улочка, без всякого предупреждения переходящая в заросший репейником пустырь. Видневшиеся вдалеке руины и были кварталом Лас-Катедралес.

Пустырь, превращенный в стихийную свалку, был завален мусором, какой обычно остается у бедняков… Обломки мебели, ржавые железки… голодные крысы.

Квартал лежал в руинах, но не был уничтожен до основания. Мне пришлось пробираться между грудами щебня, внимательно рассматривая сохранившиеся стены в надежде разыскать нужный дом.

Я помню, как изнывал от жары, помню, как вздрагивал от любого шороха, помню, что ни разу не призвал Господа, не попросил его избавить меня от одиночества и страха.

Вскоре мне улыбнулась удача, о которой не приходилось и мечтать: единственная более-менее сохранившаяся улица называлась улицей Черной Мадонны. Подъезд девятого дома встретил меня спасительной прохладой и таким смрадом, что меня едва не вывернуло наизнанку. Еще никогда в жизни мне не случалось сталкиваться со столь сильным запахом разложения. На то, чтобы измученные ярким светом глаза привыкли к темноте, а ноздри чуть-чуть свыклись с едкой вонью, ушло несколько минут. Собравшись с духом, я пошел по узкому коридору; смрад усиливался с каждым шагом, из глубины дома доносились странные звуки. Коридор привел меня к полуоткрытой двери, облезлой, но целой. За ней находилась огромная, утопающая во тьме квартира.

В глубине мерцал неверный огонек свечи, и я пошел на него.

Человек в арабском одеянии, стоявший ко мне спиной, раскладывал что-то на каменном столе, составлявшем всю обстановку комнаты.

На мое приветствие он не отозвался.

Покончив со своим делом, незнакомец медленно обошел импровизированный алтарь и наконец повернулся ко мне лицом.

Мои глаза окончательно приспособились к полумраку, и я сумел разглядеть скелеты небольших животных, валявшиеся на полу в лужах засохшей крови.

На каменном алтаре лежала живая овца со связанными ногами и замотанной тряпкой мордой.

Незнакомец пытливо смотрел на меня, не выпуская из рук огромного кривого ножа. Мне захотелось поскорее сбежать из этого ада, но я не мог допустить, чтобы путь в две тысячи километров и сорок лет был пройден зря.

Я узнал человека с ножом.

Это был Омар-ад-Дин Валад.

Араб из Трансиордании, передавший мне сверток с Рукописью Бога.

Кажется, я задал какой-то вопрос, но Валад не удостоил меня ответом. Твердой рукой он вонзил нож в живот бьющейся на алтаре овцы, ловко вспорол его и одним виртуозным движением вытащил печень.

В голове у меня теснились воспоминания. В Платоновском «Тимее» есть слова о том, что Бог создал печень таким образом, чтобы мы могли определять по ней будущее. Изначально гепатоскопия была этрусской традицией, предположительно вавилонского происхождения, а от этрусков перешла к римлянам, которые практиковали ее до самых последних дней империи, а по некоторым версиям, и много позже, только тайно. В Ассирийском королевском архиве мне приходилось видеть засушенную печень, покрытую странными письменами.

Гаруспик – в том, что передо мной был именно гаруспик, жрец, владеющий древним искусством гадания по внутренностям животных, я не сомневался, – окровавленной рукой поднес печень к пылающему факелу. На лице его, до сих пор предельно мрачном, мелькнуло подобие улыбки, губы дрогнули, произнося то ли молитву, то ли заклинание.

Мои окончательно притерпевшиеся к слабому освещению глаза различали бесчисленные символы и странные рисунки, покрывавшие стены и потолок, разбросанные по полу кости и внутренности жертвенных животных, перевернутую пентаграмму, начертанную над алтарем.

В довершение всего Омар-ад-Дин Валад заговорил на безупречной классической латыни, совсем как во время нашей первой встречи.

Гадание обещало, что я проживу долгую жизнь и посвящу ее заботе о реликвии, волей судьбы оказавшейся в моих руках. Валада такое пророчество успокоило. Он позвал меня для того, чтобы предсказать будущее. А еще для того, чтобы извлечь из глубин моей памяти скрытый в ней План, чтобы он стал ясен мне самому.

Жрец говорил очень долго. Он пересказал мне историю моей собственной жизни, о которой я даже не подозревал. Все, о чем он говорил, каким бы невероятным это ни казалось, было мучительно знакомо и отзывалось в душе такой же болью, как и много лет назад, когда я был печальным и совершенно одиноким ребенком.

Потом он заговорил о книге, благодаря которой все это стало возможным. О Рукописи Бога. Ради нее я должен был пожертвовать не только своей жизнью и бессмертной душой, но и жизнями и бессмертными душами ближних. Мне предстояло найти пятерых невинных, рожденных в одном городе и передать им Манускрипт, чтобы запутать его следы. Мой цикл должен был завершиться через пять лет после моей смерти, и в конце его мне надлежало послать человека моей крови, чтобы тот забрал Рукопись и в последние шесть дней года нашел ей новое хранилище. Тогда моя миссия будет исполнена. Новым пристанищем Рукописи станет Аталайя, но и она будет не более чем вехой на пути великого Перехода.

Гаруспик говорил очень долго.

Так долго, что я совсем перестал страдать от смрада и опасаться темноты. И ясно увидел сквозь пелену времени то, что случилось, когда мне было девять лет, то, о чем я предпочел забыть.

Искать причины безразличия, с которыми я принял перемены своей участи и страшные воспоминания, я ни за что не стану даже на страницах этого дневника.

V

Севилья, начало Нового Века, день 364

Свитки, найденные на Азорах, поведают о древних цивилизациях и откроют человечеству их секреты.

Ответ хранится в тайных бумагах в железном подземелье Вернера. Время – не то, что мы думаем. У нас есть братья живые и братья мертвые. Мы это мы сами. Время вводит нас в заблуждение.

Добро пожаловать, Артур, отрок из прошлого. Ты станешь доказательством. И повстречаешься с Отцом Матери.

1

Очнувшись, Альваро обнаружил, что ничком лежит на кровати в спальне на улице Вулкана.

Небо и не думало проясняться, в приоткрытое окно лезла ледяная морось.

Краем глаза священник заметил на стене огромную перевернутую пентаграмму. Двигаться он не решался. Не хотел видеть себя со стороны: голый старик на потных простынях, пропитанных его собственным семенем.

От воспоминаний о прошлой ночи сводило живот, стучало в висках, мучительно болела голова.

Чем яснее делались зрение и мысли, тем отвратительнее становилось все вокруг. Комната казалась еще грязнее, город еще мертвее, собственное тело еще дряхлее.

Стоило Альваро повернуться к стене, и комната закружилась у него перед глазами с новой силой.

Женщина, распятая на стене вниз головой, с бесстыдно раскинутыми ногами, напоминала перевернутую пентаграмму.

Но это была Алеха.

Священника скрутил приступ тошноты.

Придя в себя и бессильно откинувшись на простыни, он услышал невнятный шелест.

Альваро вскочил на ноги слишком быстро, и у него опять потемнело в глазах. Рухнув на колени перед распятой Алехой, он увидел длинные толстые гвозди, пронзившие ее запястья, ступни и живот. Лицо женщины было наполовину скрыто под коркой запекшейся крови. Священник кончиком пальца очистил губы Алехи от красноватой пены и услышал, как она шепчет: