Сэм Тэйлор - Амнезия
Джеймс моргнул. Перед ним сидела доктор Льюис. Выражение лица и голос женщины не изменились с тех пор, как он был у нее на приеме, но теперь она откинулась на спинку кресла, скрестив ноги. Она носила черные чулки. Над столом Джеймс видел кружевную отделку и краешек резинки, узкую полоску белоснежной кожи и темный треугольник волос. Джеймс опустил глаза — его больничные брюки вздыбились. Доктор Льюис что-то говорила, но Джеймс почти не слушал. Что-то о клонах доктора Ланарка, меняющихся в зависимости от выбранного курса экспериментальных медикаментов. Джеймс услышал свой голос: «как доктор Джекилл и мистер Хайд». Доктор Льюис улыбнулась. Она красила губы ярко-алой помадой.
О том, что случилось после, у Джеймса остались смутные и фрагментарные воспоминания. Алые губы доктора Льюис обхватывают его пенис; он бредет за ней по гулким пустым коридорам; он замерз, зол и беспомощен. Одевается в туалете — около писсуара стоит мужчина, поразительно похожий на доктора Ланарка, — наконец находит выход и выбегает в парк. Он лежит на земле, ослепший и беспомощный; какой-то мужчина в черном пальто поднимает его. Джеймс дремлет на заднем сиденье, а мужчина поддерживает его за плечи. А вот уже он сам обнимает худенькую темноволосую девушку в такси. Поезд медленно отползает от станции.
~~~
Джеймс старался выбросить из головы события этого вечера. Физически он не пострадал, поэтому сделать это оказалось гораздо проще, чем некогда забыть Грэма Оливера, оставившего по себе память в виде болезненного синяка. Джеймс без конца твердил себе, что случившееся с ним — всего лишь дурной сон. Доктор Льюис оставила на его мобильном несколько сообщений, но Джеймс не ответил, и сообщения прекратились.
Последовавшие затем тусклые недели умственная активность Джеймса представляла собой почти идеально ровную линию, как те поверхности, которые он штукатурил и красил. Он аккуратно, словно электрические провода в стену, прятал воспоминания с глаз долой. Джеймс прекрасно помнил, что под этой ровной поверхностью что-то скрывается, но не испытывал ни малейшего желания залезть внутрь и выяснить, что именно.
Вместо этого он с головой ушел в работу. Работа была словно океан, а каждый день — то набегающей, то вновь отступающей волной. Иногда Джеймс сравнивал себя с мореходом, вцепившимся в обломок доски, а вокруг только бесконечная водная гладь да уходящий вдаль горизонт. Его обломком стал дневник, и как матрос ориентируется по солнцу и звездам, так и Джеймс искал опоры в названиях дней. Его компасом стала рутина.
В понедельник утром он отвозил счета в «Аренду Харрисона». Во вторник и пятницу делал набег на супермаркет. В четверг и воскресенье гулял, а если погода портилась, валялся в постели. По субботам Джеймс плавал в бассейне, в воскресенье вечером ужинал, пил пиво и смотрел футбол в «Белом медведе». Вечера четверга, пятницы и субботы проводил в «Зеленом человечке». Эти события и были его вешками, его зарубками. Остальная жизнь делилась на черное и белое: белым он красил стены, черной была опускавшаяся ночью тьма.
Бессознательно Джеймс избегал старых троп, только по необходимости забредая в кампус с его молодым и влюбленным населением. Сидеть в саду стало холодно. В «Белом медведе» Джеймс чаще всего устраивался у стойки. Сам дом и улица, на которой Джеймс жил, уже не вызывали в памяти болезненных ощущений — старые воспоминания успели смениться новыми. Проходя мимо фонтана к «Зеленому человечку» и вдыхая аромат хмеля, глядя на подростка, проезжающего мимо на велосипеде, Джеймс вспоминал похожие события десятидневной давности, не собираясь заглядывать на десятилетие назад. Уверен, самому Джеймсу эта мысль в голову не приходила, но я-то знаю: как его трудами постепенно обновлялся дом, так и город в восприятии Джеймса становился другим. Настоящее побеждало прошлое: события десятилетней давности стирались под напором новых.
Иногда, чаще по вечерам, в коридоре звонил телефон. Джеймс успел привыкнуть к меланхоличному странноватому звуку, приглушенному деревянным ящиком. Что-то подсказывало ему, что звонивший не слишком рассчитывает на ответ, поэтому чувство вины больше не мучило Джеймса. Даже не будь аппарат заключен в ящик, он не стал бы снимать трубку — что сказать звонившему, он не знал, к тому же сомневался, что звук собственного голоса в трубке покажется ему приятным.
Тем не менее Джеймс продолжал цепляться за деревянный обломок — свой дневник. Писать было не о чем, но он все равно писал. Фразы выходили избитые и банальные, но остановиться он не мог, черный блокнот успел стать частью его жизни. Дни становились короче — короче становились и заметки в дневнике. Иногда Джеймс не писал в дневник несколько дней подряд.
От скуки и любопытства он взял в университетской библиотеке «Избранное» Филиппа Ларкина. Привлеченный названием, Джеймс прочел стихотворение «Забудь»:
Дневник окончен мой,И память — наповал,Пусть новая страница
Затопит белизнойТо, что с себя счищал,Не в силах пробудиться.
Тех шрамов боль унять,Зарыть в могилу ихИ, оглянувшись снова,
Лишь тени различать,Как отзвук войн чужихИз детства золотого.
А чистые листы?Коль будет мне дано,Оставлю наблюденью —
Лишь птицы и цветыПускай глядят в окноВ небесном повтореньи.[7]
Джеймс воспринял стихотворение как знак. Он прочел его во второй раз и перед тем, как прочесть в третий, принял решение забросить дневник. Отпустить обломок доски.
В результате Джеймс полностью утратил ориентацию. Он чувствовал себя подростком, перебравшим вина. Головокружение, свобода, бунтарство — и одновременно тревога, утрата контроля над событиями. Свободное падение сквозь время, сползание вниз, не оставляя следов, пусть едва различимых, но хоть каких-то следов.
Дни без дневника оставили мало воспоминаний в памяти Джеймса. Он помнил только стены, пол и потолки, постепенно меняющие цвет, — в кино такие кадры обычно сопровождает легкая жизнеутверждающая музыка.
Приглушим музыку и перемотаем пленку вперед. Холодный темный вечер. Джеймс закончил укладывать в ванной плитку, вымыл руки и отступил назад, одобрительно разглядывая свои труды. Поверхности сияли головокружительной белизной, отражая свет ламп дневного света. Джеймс вытер руки белоснежным полотенцем и направился в гостиную, такую же белую и совершенную. Белый диван, белые кресла, белый столик — все, как хотелось клиенту. Белый потолок отражался в белом полу, стены отражались друг в друге. Джеймс открыл белую дверь и вышел на белую кухню. Плитки, которые он положил на прошлой неделе, встретили его безупречным белым сиянием. Белый тостер, белая микроволновка и белая хлебница стояли на белом столе. Джеймс открыл белую дверцу холодильника и уставился на ровный строй продуктов: сливочный сыр, молоко, яйца, натуральный йогурт, шампиньоны и белый шоколад. Он отломил несколько квадратиков шоколада и жадно засунул их в рот, закрыл дверцу и вышел в коридор.
Наконец-то он одолел первый этаж. Джеймс стоял посреди коридора и ждал, что его затопят облегчение и гордость, но не чувствовал ничего. Ему не с кем было поделиться своей радостью, некому было поздравить его с завершением работ. Внутри зияла пустота. Джеймс вспомнил о заказчике, Малькольме Трюви. Мог бы позвонить и сказать спасибо или хотя бы черкнул пару строк, хмуро подумал он. Пустые мечты: Малькольм Трюви и думать о нем забыл.
Он был один на всем белом свете. Три месяца жизни Джеймс посвятил обновлению дома, а оказалось, что это не нужно никому, кроме него самого. Он вздохнул и с опаской поднял глаза на темный пролет лестницы, ведущей на второй этаж. Нет, его трудам было далеко до завершения. Половина дома — темная, холодная, затерявшаяся в прошлом — до сих пор ждала ремонта. Предстоял еще долгий путь, но начинать работу сегодня Джеймсу не хотелось. Он отдал этому дому столько сил, в конце концов, он заслужил отдых.
Захотелось вдохнуть свежего воздуха. Джеймс набросил на плечи пальто и вышел на крыльцо. Шел снег. Джеймс всматривался в черноту ночи, в летевшие прямо на него крошечные белые кристаллики, и тут его проняло. Главное, что он жив, а мир прекрасен! Он прожил на этом свете целых тридцать лет, пролетевших как одно мгновение!
Некоторое время Джеймс стоял на пороге, вдыхая и выдыхая студеный воздух и глядя, как пар от дыхания рассеивается во тьме. Неожиданно он услышал музыку — детские голоса выводили старую мелодию рождественского гимна. Музыка рождала внутри знакомое горько-сладкое чувство, но это была не та, успевшая надоесть музыка. На миг звуки вернули его в детство, в пригород, в котором он вырос. Джеймс подумал о родителях, бабушке и с ужасом уставился на часы. Он точно знал, что сегодня четверг, но какое число? Двадцать четвертое. Сочельник. Джеймс вернулся в дом, засунул вещи в рюкзак и уже через час ехал на юг.
