Эрик Ластбадер - Черное сердце
Но это состояние длилось недолго. Малис! Его глаза распахнулись, и он вскочил. Ноги словно налились свинцом — он почувствовал это, когда шел к секретеру из розового дерева. Дверца его держалась на хитром замке из меди. Он снял с шеи маленький медный ключик на шнурке, вставил в замок, открыл.
Достал из секретера стальной инструмент с обтянутой кожей рукояткой. Этот инструмент, примерно в фут длиной, был круглым, к рукоятке прикреплена кожаная петля. Киеу продел в нее руку, крепко обхватил рукоятку — она была сделана по руке, словно ратная рукавица. И он почувствовал спокойствие, которое должно было прийти к нему с молитвой, но не пришло.
И тихо, тенью заскользил по комнате. Комната была освещена лишь голой, без абажура, лампочкой. У стены стояла старая потертая кушетка, телевизор образца пятидесятых годов — со скругленной трубкой, на полу лежали сложенные в стопки вещи. А с потолка свисала тяжелая боксерская груша. Она была испещрена порезами, будто какая-то гигантская кошка пробовала на ней свои когти.
Киеу, глядя куда-то в сторону, двигался к груше. Подойдя приблизительно на два фута, он с такой стремительностью взмахнул левой рукой, что любой, который бы при этом присутствовал, счел бы, что никакого движения и не было, что это только мираж.
Однако груша на огромной скорости отлетела от Киеу, а он, заведя за голову руку с зажатым в ней инструментом, из которого от резкого движения вылетел стальной прут трех футов длиной, движением кисти послал инструмент вперед. Раздался резкий свистящий звук, и прут с огромной силой ударил по летавшей, словно маятник тяжеленной груше. Киеу кружил вокруг груши, методично нанося удары, терзая ее шкуру. Тяжелая цепь, на которой висела груша, жалобно скрипела.
Ярость сжигала его сердце. В сердце его была незаживающая, гниющая рана, края которой были чернее ночи.
Его глаза были плотно закрыты, мускулы напряжены, он вновь чувствовал жаркий влажный воздух Пномпеня. Он видел себя, сидевшим по-турецки и смотревшим на Малис. Она танцевала, в ее волосах играли блики света, руки ее совершали бесконечные волнообразные движения, тело изгибалось. Она идет, движется к нему...
Нет, нет, нет... Теперь лишь это повторял он, снова и снова нанося разящие удары, пот бежал по его гибкому, мускулистому телу.
Отвергнут, отвергнут, отвергнут — кричал его разум. И Джой отвергнута тоже. Как это все ужасно...
Откуда-то сверху раздался звук, и он обернулся. Взгляд его был черен и пуст. Киеу стоял, широко расставив ноги, занеся над головой для очередного удара прут.
Человек, стоявший на верхней ступеньке лестницы, помедлил, будто не решаясь, потом все же спустился. Киеу увидел, что это была Джой Трауэр.
— Ой, — сказала она, — а я и не знала, что здесь кто-то есть.
Киеу вернулся к занятиям. Лицо его блестело от пота. Джой постояла немного, вздрагивая при каждом ударе, потом собралась было уйти, но передумала.
— Ужин готов...
Киеу кивнул. Он продолжал наносить удары по тяжелой кожаной груше.
— Но если вы... — Джой помолчала, — я знаю, что вы занимаетесь каждый день, — стальная плеть с чавканьем вгрызалась в кожу, — и я не хочу вам мешать, — ее взгляд не отрывался от Киеу. — Я бы никогда не посмела беспокоить вас во время молитвы.
Пот лил с него градом, он сбросил черную блузу. Спина и грудь его блестели.
— Я не знаю, что случилось, — говорила Джой, не обращая внимания на его молчание, — но я вдруг почувствовала себя такой одинокой в пустом доме, — «чавк», «чавк» вгрызалась плеть. — Извините, что я пришла, но мне... мне захотелось хоть с кем-то пообщаться.
Киеу опустил прут. Ярость еще клокотала в нем, но уже не так бурно — физическая нагрузка на время изгнала из него демонов. Он повернулся к ней лицом. Дыхание его было теперь совершенно ровным.
— Конечно, вам не понравится то, что я вам сейчас скажу, но с ним я не чувствую себя счастливой... Он не может сделать меня счастливой, — это вырвалось у нее непроизвольно, и она отвела глаза.
Господи, она и Макоумер... Они бесконечно кружили вокруг друг друга, словно искали что-то, что им никогда не суждено найти. Как неловко получилось... Почему ей просто не повернуться и не уйти из подвала? Но она не могла подняться наверх, одиночество подавляло ее. Или за ее нежеланием уходить стояла иная причина?
— Ну скажите хоть что-нибудь, — проговорила она, подняв на него глаза. — Хоть что-нибудь... — и умолкла. Его взгляд поглотил ее разум, ее тело, ее чувства. Он словно опалил ее жаром, сила его личности преодолела разделявшее их расстояние и коснулась ее, словно невидимая рука. Она почувствовала, как напряглись мышцы на внутренней стороне ее бедер.
Да, думал Киеу, Макоумер не сделал ее счастливой. Возможно, это не его вина. Природа — тот зверь, которого укротить невозможно. Макоумер был гением по природе своей, и он по-настоящему любил Киеу — без этого он не был бы Макоумером, а Киеу был бы мертв, как мертвы Сам и Малис, как вся его семья, погребенная в истерзанной земле Кампучии.
Киеу знал свой долг. Если он доставит Джой радость, если он рассеет ее боль, тем самым он отблагодарит Макоумера. Он знал, как важны для Макоумера Джой и ее брат. Если Джой не найдет удовлетворения в стенах этого дома, она станет искать его где-то на стороне. Такого Киеу позволить не мог.
Он видел ее слезы, он понял ее боль. То, что он должен и может совершить, он совершит ради Макоумера. И если он не даст Джой то, чего она жаждет, он оскорбит Макоумера.
— Вы должны научиться слышать большее, чем слова. Вы должны научиться слушать не только ушами, но глазами и сердцем, — он подошел к ней достаточно близко, чтобы почувствовать трепет ее тела, биение сердца — то ли от страха, то ли от волнения.
Ей вдруг показалось, что стены вокруг ожили, задышали, она услышала басовитое рокотание кондиционера, почувствовала на щеке дуновение ветерка из невидимой щели. Она глубоко вдохнула запах этой комнаты — запах влажности, смешанной с каким-то резким ароматом.
Но острее всего она по-прежнему чувствовала взгляд Киеу. Его глаза были черными, блестящими и бездонными, она видела в них свое отражение — и не узнавала себя.
Ей вдруг стало ужасно жарко, лоб и верхняя губа покрылись капельками пота и, прежде чем она успела что-то сообразить, Киеу наклонился к ней, и, заведя ей за голову свой стальной прут, притянул ее к себе. Она почувствовала, как его язык начал слизывать бисеринки пота с ее губ и лба. Это было настолько острое ощущение, что она застонала, колени у нее подогнулись, она откинулась назад и упала бы, если бы ее не поддерживал прут. Прут был горячим, как и ее тело.
Она смотрела на Киеу и, как ей казалось, видела его впервые. Она увидела, что на груди его совершенно нет волос, и это настолько ее поразило, что она протянула руку и провела ладонью по его гладкой мускулистой поверхности. И вскрикнула — рука ее словно погрузилась в пылающую реку, и огонь этот передался ей, пробежал по всему телу и жарким озером разлился у нее между ног.
Он снова попытался наклониться к ней, но она не хотела отрывать от него взгляда и удерживала его вытянутой рукой. Его кожа казалась бронзовой, и когда она смотрела в его глаза, ей казалось, что она смотрит на солнце.
Она лишилась всякой воли, вся плоть ее превратилась в горячую густую жидкость, по которой пробегали волны страсти. Голова кружилась, стала легкой-легкой, а бедра и ноги налились тяжестью. Она переставала быть самой собой, она стала фантомом, плодом чьего-то воображения, и, глядя в глаза Киеу, она поняла, чьего.
Его невыносимо жаркие губы коснулись ее губ, и веки ее опустились, опали, словно тяжелые крылья. Он медленно притянул ее к себе и начал тихо поглаживать внизу живота — она вспомнила сиамского кота, который был у нее в детстве: как этот кот урчал и изгибался, когда она поглаживала его за острыми ушками. Господи, сейчас она походила на этого кота!
Она задрожала и обняла его за шею — теперь уже она сама притягивала его к себе, все плотнее, плотнее, она жадно приникла к его губам — жизнь с Макоумером развила в ней ненасытную жажду.
Их тела прильнули друг к другу, и она ощущала его восставшую плоть, словно он весь превратился в этот огромный орган, и она, одной рукой приподнимая подол платья, шептала: «Сюда, сюда». Ее экстаз рос, она впервые в жизни стала молить мужчину войти в нее. Почувствовать его, ощутить его внутри себя, раскрыться его глубокому и горячему проникновению — вот чего ждала она сейчас больше всего на свете.
И наконец она почувствовала его у входа и, закричав от восторга, обхватила его могучий орган, ощутив на пальцах его и свою влагу.
Она вскарабкалась на него, повинуясь первобытному инстинкту, весь лоск цивилизации слетел с нее, она обхватила его спину ногами, и, подталкивая его пятками, буквально впихнула в себя.
Ее страсть начала уже отзываться в нем, но Киеу вновь почувствовал привычную в этих ситуациях боль. Внутри него все опять умерло, похолодело, и хотя он исправно вершил свою работу, это была всего лишь работа, он как бы наблюдал за ее страстью со стороны, и с любопытством ученого фиксировал ее проявления. На него нахлынули воспоминания жаркой ночи в Камкармоне; распахнутое окно, колеблемые ветром занавески, и Малис, распростертая на постели, ласкающая себя Малис. Каменные чедисклонились над ним, он почувствовал сладковатый запах тления, запах подкрадывавшейся к нему смерти. Он почти не отреагировал на длительные конвульсии Джой, почти не заметил, как она сползла с него, стала перед ним на колени и начала ласкать его языком. Она помогала себе руками, она ласкала, впитывала, сосала его, и его единение с ней — он все еще ощущал это единение, она слишком была похожа на него в своем одиночестве и горечи — пробудило в нем те чувства, которые он предпочитал бы в себе не тревожить. Смерть неслась к нему на всех парусах, сладчайшая боль волнами пронизывала его кмоч, и он яростно вертел головой, стараясь отогнать удовольствие, готовое поглотить его целиком.
