Дж. Фридман - Против ветра
Я возвращаюсь к своему столу, делаю глоток воды из стакана и, пройдя через весь зал, останавливаюсь у скамьи, где сидят обвинители. Отсюда видны все — и они, и госпожа Бартлесс, и присяжные.
— Страшно другое, — обращаюсь я к присяжным, — то, что обвинители используют ее в своих целях. Хуже того, они используют и вас тоже. Не располагая достаточно вескими уликами против сидящих здесь обвиняемых, они собираются ходатайствовать перед вами о вынесении им приговора, исходя не из имеющихся улик, а из того, что эта бедная женщина в каталке лишилась сына и кто-то должен за это заплатить.
В этом они правы, но только в этом, потому что основные их доводы шиты белыми нитками. Но вот что я вам скажу, господа присяжные: настоящему суду нет никакого дела до матери Ричарда Бартлесса! Она — тоже жертва, как и он сам, она тоже вынуждена страдать! — Я снова выдерживаю паузу. — Неужели она и так недостаточно страдала?
Присяжные переводят на нее взгляд. Кое-кто из женщин смущенно опускает глаза. Сейчас довольно щекотливый момент: нужно разобраться с проблемой жалости. Мне не нужно, чтобы они сейчас проглотили все, что им ни скажут, но в то же время я просто-таки обязан добиться, чтобы они перестали обращать на нее внимание.
— В этом зале все мы подсудимые! Но по итогам процесса лишь подсудимые могут быть признаны виновными, и лишь они обречены на нескончаемые страдания. Их могут заточить в тюрьму или даже казнить за преступление, которого они не совершали. Мне нет нужды это доказывать, это — задача обвинения. Взвешивая по ходу процесса все «за» и «против», пожалуйста, помните это. Обвинение должно неопровержимо доказать их виновность, так, чтобы на этот счет не осталось ни малейших сомнений.
Совершенное убийство и так уже принесло немало страданий. Так давайте не будем понапрасну их причинять. Той же госпоже Бартлесс. Тем же четырем невиновным парням. Я убежден, вы вынесете приговор, исходя из фактов, представленных на ваше рассмотрение, и примете единственно возможное решение, руководствуясь голосом разума, а не сердца. И тогда вы признаете моего подзащитного и других подсудимых невиновными.
8
Поганый выдался уик-энд! Стоит ли удивляться? После звездного часа, когда я воспарил, произнося вступительную речь, ничего хорошего ждать не приходилось. В тот вечер во всем городе только и делали, что пили за мое здоровье. Еще бы, ведь я утер нос властям штата, когда они этого не ждали, пусть на один-единственный день! На свете нет ни одного адвоката, который не хотел бы вставить фитиль обвинению, когда оно приоткрывается для удара. Удобный случай упускать нельзя. И всякий раз, когда обвинение попадает в ловушку из-за собственной глупости, все адвокаты, которые держат частную практику, празднуют победу. Во всяком случае, я уж точно!
Я бы хотел, чтобы рядом была женщина, а вот ее как раз и не было. Мэри-Лу тут как тут, но этот вариант исключается: после того как я столько распинался насчет профессионализма, нужно совсем рехнуться, чтобы приударить за ней. Вот если бы я по-настоящему влюбился, такой номер, может, и прошел бы! А я не готов снова влюбиться по-настоящему, похоже, у меня это вообще не очень здорово получается.
Суббота, утро. Совещаемся у меня в кабинете. Начинать предстоит обвинению, и мы решаем затаиться и подождать. Нужно как можно лучше подготовиться к тому, что нас ждет, — с чем собирается выступить обвинение, мы примерно себе представляем.
Мэри-Лу медлит, дожидаясь, когда остальные уйдут. Она выглядит на редкость молодо и соблазнительно — в сандалиях, майке и джинсах, волосы гладко зачесаны назад, на лице почти никаких следов косметики.
— Прошлой ночью я думала о тебе.
— А я — о тебе.
— Меня тянет к тебе. И не в том дело, что ты — адвокат и здорово выступаешь в суде. К тебе самому.
— Просто ты видишь меня тогда, когда я предстаю в самом выгодном свете.
— Ну и что?
— Да ничего, по-моему. — Что ей нужно? Мне всегда сложно разговаривать с людьми начистоту, я предпочитаю другой стиль. Может, поэтому с Патрицией мы и расстались. Она тоже не любит ходить вокруг да около.
— Мы могли бы с тобой видеться, — говорит она. — Я не хочу сказать — спать. Просто быть вместе.
Это что-то новенькое.
— Я вот что хотела сказать, Уилл, — продолжает она. — Мы вместе защищаем людей, обвиняемых в убийстве. Нам с тобой никуда друг от друга не деться, пока не кончится суд. Так что давай не будем избегать друг друга только потому, что хотим заниматься любовью, но не можем или не должны этого делать. Это же глупо, разве не так? Ты же не сторонишься Пола или Томми и не стал бы бегать от меня, если бы я весила двести фунтов, а весь подбородок у меня был в бородавках? Мы, как мальчик и девочка из неполной средней школы, дички, отправившиеся на экскурсию.
Дойдя до двери, она оборачивается.
— Ты знаешь, где меня найти. Так найди.
Через несколько минут после ее ухода дверь приоткрывается, и я вижу, как показывается голова Энди. Дальше порога он не проходит. Мы смотрим друг на друга и молчим.
— Я слышал, ты там такую кашу заварил! — говорит он, ломая лед отчуждения между нами.
Слегка кивнув, я пожимаю плечами.
— Черт побери, ты в этом деле дока, Уилл! Любому сто очков вперед дашь!
— Спасибо.
— Да и команда у тебя подобралась неплохая.
— Пожалуй. А как у тебя дела? — Волей-неволей приходится об этом спрашивать.
— Помаленьку. Вообще-то работы малость поубавилось, стало поспокойнее. Твой отпуск влетел нам в копеечку, но ничего — держимся.
— Хорошо. Хорошо, что держитесь, хотел я сказать. — Ну и черт с ним, я слишком сейчас занят, чтобы урвать свой кусок еще где-то!
— Я хочу, чтобы ты выиграл, Уилл.
— Я тоже, так что нас уже двое.
— Выиграл это дело, да и все остальное.
— Я тоже, как уже сказал.
На прощание он дружески грозит мне пальцем, затем поворачивается спиной и исчезает за дверью. Я развеселился — оказывается, вся эта история вышла боком не одному мне.
9
— Вызовите Риту Гомес.
Я не отрываю взгляда от главной надежды обвинения, пока она, встав со своего места в самом конце зала, идет к месту для дачи свидетельских показаний. Она изо всех сил смотрит прямо перед собой, делая неуверенные шаги в новых туфлях на высоких каблуках, к которым еще не привыкла, и всячески избегая встречаться взглядом с кем-нибудь из рокеров. Одинокий Волк как-то странно, пристально глядит на нее, его взор пылает.
— Помалкивай, — на всякий случай напоминаю я.
Он по-прежнему сидит как вкопанный и буравит ее взглядом. Рано или поздно ей все равно придется взглянуть на него, и, когда это произойдет, нервы у нее могут сдать. Другие рокеры уставились на нее. До сих пор они видели в ней легкую добычу, беззащитную самочку, нежданно-негаданно оказавшуюся в компании ничем не гнушающихся хищников, а теперь она превратилась в главную угрозу их жизни, в водораздел между ними и свободным миром, и ее следует устранить. Для них это единственный способ избавиться от того, что непосредственно угрожает их жизни. Другого они не знают. Физически устранить ее в зале суда они не могут, но постараются получить результат, подчинив ее своей воле. Такое возможно, мне доводилось видеть, как это делается.
Вид у нее такой, что хоть стой хоть падай, ни дать ни взять манекен из витрины «Кей-Март». Волосы так густо смазаны гелем, что по жесткости не уступают глазури на итальянском свадебном пироге. Судя по всему, они отправили ее по магазинам прикупить кое-что из одежды, но позволили самой выбирать вещи — непростительная ошибка, даже Моузби, напрочь лишенный вкуса, должен был это понимать. Кричащее платье на размер меньше, чем следует, разлинованное желтыми, красными и зелеными горизонтальными полосами, туго обтягивает грудь и задницу, чересчур короткая юбка, чересчур темные и блестящие колготки, туфли на чересчур высоких каблуках — наверное, она срисовала этот прикид из каталога «Фредерикс оф Голливуд», в нем она выглядит как самая настоящая шлюха, какой мы и намереваемся ее представить.
Не знаю, кто делал ей макияж (вряд ли она сама), но впечатление такое, что этот человек работал мастерком — ресницы так сильно подведены тушью, что напоминают положенные в ряд бусинки четок. Кроваво-красная помада, румяна, глаза, подведенные фиолетовым карандашом, — все это смотрится настолько вульгарно, что ее лицо похоже на застывшую маску манекена роковой женщины из музея восковых фигур. Стоит ей открыть свой кукольный ротик, как вся эта картинка рассыплется в два счета. Ей ведь только двадцать один год, а для меня она восьмидесятилетняя, нелепого вида старуха из фильма Феллини. Впрочем, думаю я, это все же лучше, чем сыпь, высыпавшая у нее по телу на нервной почве, которую только отчасти скрывает весь этот маскарад.
