Патрисия Корнуэлл - Реестр убийцы
— Очнись. Не спи. Сядь. — Она помогает ему сесть, подкладывает под спину подушку. — Вот, прими это и выпей воды. Целый стакан. Тебе нужно много пить. Самочувствие утром будет ужасное, но зато поможет.
Марино пьет воду, глотает таблетки, а когда она подает еще стакан, отворачивается к стене.
— Выключи свет, — бормочет он в стену.
— Тебе нельзя спать.
Он не отвечает.
— На меня смотреть не обязательно, но и спать ты не должен.
Марино отводит глаза. От него мерзко пахнет виски, сигаретами, и к тому же этот запах не дает забыть то, что было, и ее снова тошнит.
— Не беспокойся, — хрипит он. — Я уеду, и ты никогда больше меня не увидишь. Исчезну навсегда.
— Ты пьян, очень пьян и сам не знаешь, что делаешь. Но запомни вот что. Ты не должен спать. Я хочу, чтобы ты все помнил утром. Чтобы мы могли оставить это в прошлом.
— Не пойму, что на меня нашло. Я чуть его не застрелил. А хотел. Сильно хотел. Что со мной такое?..
— Кого ты чуть не застрелил?
— В баре. — Он едва ворочает языком. — Что на меня нашло?..
— Расскажи, что случилось в баре.
Марино смотрит в стену. Дыхание тяжелое.
— Кого ты чуть не застрелил? — спрашивает Скарпетта громко.
— Он сказал, что его послали.
— Послали?
— Угрожал. Говорил про тебя всякое. Я чуть его не застрелил. Потом приехал сюда и… как с цепи сорвался. Как будто стал им. Так жить нельзя.
— С собой ты не покончишь.
— А должен.
— Это было бы еще хуже того, что ты сейчас сделал. Понимаешь?
Он не отвечает. Не смотрит на нее.
— Если ты убьешь себя, жалеть не стану и не прощу. Самоубийство — эгоизм, и никто из нас тебя не простит.
— Я не хорош для тебя. И никогда хорош не буду. Давай, скажи, что это так, и покончим со всем раз и навсегда.
На прикроватной тумбочке звонит телефон. Скарпетта снимает трубку.
— Это я, — говорит Бентон. — Ты видела то, что я послал? Как дела?
— Да. Как ты?
— Кей, у тебя все в порядке?
— Да, а у тебя?
— Господи! Там кто-то есть? — обеспокоенно спрашивает он.
— Все хорошо.
— Кей, там кто-то есть?
— Поговорим завтра утром. Я останусь дома, поработаю в саду. Попрошу Булла помочь.
— А стоит? Ты уверена в нем?
— Да, теперь уверена.
Хилтон-Хед, четыре часа утра. Накатывая на берег, волны забрасывают его белой накипью, как будто море плюется пеной.
Уилл Рэмбо неслышно ступает по деревянным ступеням, проходит по дощатому настилу и перелезает через запертые ворота. Вилла в псевдоитальянском стиле украшена многочисленными каминными трубами, арками и круто уходящей вверх красной черепичной крышей. На заднем дворе медные светильники и каменный стол с грязными пепельницами и пустыми стаканами. С недавних пор здесь валяется и ключ от ее машины. Потеряв его, она пользуется запасным, хотя выезжает нечасто. По большей части она вообще никуда не ходит, и потому он старается не шуметь. Ветер покачивает пальметто и пинии.
Деревья колыхались плавно, будто волшебные палочки, насылая на Рим свои заклятия, и белые лепестки засыпали виа де Монте-Тарпео цветочным снегом. Маки были красными, как кровь, и глициния на древних каменных стенах напоминала багровые синяки. По ступенькам прыгали голуби, и женщины кормили диких котов «Вискасом» и яйцами из пластиковых тарелочек среди руин.
Чудесный для прогулок день, туристов мало, и она немного опьянела, но ей было легко с ним и весело. Он знал, что будет так.
— Я бы хотел познакомить тебя с моим отцом, — сказал он, когда они сидели на стене, смотрели на диких котов, и она все повторяла и повторяла, что они жалкие и бедные бродячие коты и кто-то должен их спасать. — Не бродячие, а дикие. Разница есть. Эти коты живут здесь и хотят здесь жить, и они порвут тебя, если ты попытаешься их спасти. Они не те, выброшенные и побитые, которым не остается ничего, как только рыскать по мусорным ящикам и прятаться под домами, пока их не отловят и не усыпят.
— А зачем кому-то их усыплять? — спросила она.
— Потому что так надо. Потому что так случается, когда они лишаются своего рая и оказываются в небезопасных местах, где их сбивают машины и гоняют собаки. Посмотри на них. Они одиночки, и никто не смеет приблизиться к ним, если они сами не позволят. Они хотят быть именно там, где есть, среди руин.
— Ты странный. — Она шутливо толкнула его в бок. — Я так и подумала, когда мы встретились. Но ты клевый.
— Идем. — Он помог ей подняться.
— Мне жарко, — пожаловалась она, потому что он надел на нее длинное черное пальто, шапку и темные очки, хотя день выдался теплый и не солнечный.
— Ты знаменитость, и люди будут смотреть на тебя, — напомнил он. — Сама знаешь. А нам ведь не нужно, чтобы на нас смотрели.
— Мне нужно найти подруг, пока они не подумали, что меня похитили.
— Идем. Ты должна увидеть его квартиру. Это нечто особенное. Я отвезу тебя туда, потому что ты устала, а потом ты позвонишь им и, если захочешь, пригласишь составить нам компанию. У нас будет чудесное вино и сыр.
Потом — тьма, как будто в голове выключили свет, и он очнулся среди блестящих осколков, похожих на блестящие осколки разбитого мозаичного окна, рассказывавшего когда-то то ли некую сказку, то ли правду.
Ступеньки у северной стороны дома давно не подметались, и дверь, ведущая в прачечную, не открывалась с тех пор, когда сюда в последний раз — почти два месяца назад — приходила домоправительница. По обе стороны лестницы кусты гибискуса, и за ними, через стеклянную панель, он видит панель сигнализации и красный огонек. Он открывает ящичек с инструментами и достает стеклорез с твердосплавной режущей кромкой. Вырезает стекло. Кладет его на песок под кустами. В своей коробке начинает тявкать собачонка. Уилл медлит, но спокоен. Просовывает руку, поворачивает защелку, потом открывает дверь, и тут же срабатывает сигнализация. Он вводит код. Сигнализация отключается.
Уилл в доме, за которым наблюдал много месяцев. Он так долго представлял себе это, так долго планировал, что теперь все получается легко и удручающе просто. Он опускается на корточки, просовывает облепленные песком пальцы между проволокой и шепчет:
— Все в порядке. Все будет хорошо.
Бассет умолкает. Уилл позволяет псу облизать руку с тыльной стороны ладони, где нет ни клея, ни песка.
— Хороший мальчик, — шепчет он. — Не тревожься.
Из прачечной Уилл идет на доносящийся из большой комнаты звук телевизора. Выходя покурить, она всегда оставляет дверь широко открытой и долго сидит на ступеньках, смотрит на черную, как зияющая рана, гладь бассейна, и дымок неторопливо втягивается в дом. Сидит, курит и смотрит на бассейн. Дымом пропахло все, и он ощущает затхлую вонь, придающую воздуху какой-то несвежий, зачерствелый привкус, жесткий, серый, шероховатый, как ее аура. Тошнотворная аура. Аура близкой смерти.
Стены и потолок выкрашены охрой и умброй, цветами земли, каменный пол — цвета моря. Каждый дверной проем представляет собой арку, в громадных горшках — аканты с вялыми бурыми листьями, потому что она забывает вовремя их поливать. На каменном полу — волосы и волоски. С головы, с лобка. Они везде — она бродит по комнатам, часто голая, и рвет их на себе. Сейчас она спит на диване — спиной к нему, и голый затылок светится бледно, как полная луна.
Голые, облепленные песком подошвы ступают бесшумно. На экране Майкл Дуглас и Гленн Клоуз пьют вино под арию из «Мадам Баттерфляй». Уилл останавливается под аркой и смотрит «Роковое влечение», хотя и знает фильм наизусть, потому что видел его много раз, смотрел вместе с ней, только через окно. Реплики звучат у него в голове еще до того, как их успевают произнести на экране. Майкл Дуглас уходит, а Гленн Клоуз злится и рвет с него рубашку.
Рвал, раздирал, отчаянно стремясь добраться до того, что там, под одеждой. На руках было столько крови, что он не видел его кожи и все пытался втиснуть кишки Роджера внутрь, а ветер и песок били их обоих, и они не видели и не слышали друг друга.
Она спит на диване, слишком пьяная и одурманенная, чтобы услышать, как он входит в комнату. Она не ощущает парящего над ней фантома, призрака, ждущего и готового унести ее. Еще скажет ему спасибо.
— Уилл! Помоги мне! Пожалуйста, помоги мне! Ради Бога! Мне так больно! Господи, мне так больно! Не дай мне умереть!
— Ты не умрешь. Я здесь. Я здесь. С тобой.
— Я больше не могу!
— Господь не дает человеку больше, чем он может вынести. — Сколько помнит себя Уилл, отец постоянно говорил это.
— Неправда!..
— Что неправда? — спросил отец в Риме, когда они пили вино и Уилл держал в руках каменную античную стопу.
— Она была у меня на руках, на лице. Я чувствовал ее вкус, его вкус. Я оставил это в себе, чтобы сохранить его живым, во мне, потому что обещал, что он не умрет.
