Эндрю Клейвен - Час зверя

Выдохнул со свистом. Покачал головой. «Дерьмо!» Опустив голову, зашагал к своему дому. Муллиген тоже дерьмо, и демократы, которые заправляют Нью-Йорком, и республиканцы с их ФБР — да все они. Надо найти адвоката, вот что нужно сделать. Обратиться в газеты, всем рассказать. Значит, они хотят убить моего брата?

Господи, я не знаю, чем помочь.

Перкинс добрался до своего подъезда. Остановился, в последний раз оглядывая исподлобья окрестности. Лысый человечек в красной тоге завернул за угол квартала, стуча высокими котурнами. Господи, поди пойми, следят за тобой или нет. Весь Гринвич-Вилледж вырядился в маскарадный костюм. А, черт побери их всех! Оливер взбежал на крыльцо и распахнул дверь.

Быстро поднялся по лестнице на третий этаж к своей квартирке. Пошарил в карманах в поисках ключей. Может, Эйвис по-прежнему здесь, наверху, понадеялся он. Хорошо бы просто поболтать с ней, выложить все до конца. Она просто не поверит в такое, это уж точно. Перкинс выудил ключ. Отворил замок и вошел.

Дверь позади захлопнулась. Резким щелчком он включил свет. Замер, не в силах двинуться с места.

Кто-то трогая Гёте.

Перкинс невольно отвел руку назад, нащупывая дверную ручку. Ухватился за нее и застыл неподвижно, грудь тяжело вздымалась и опадала. Навострил уши. Малейший шорох, подозрительное движение, и он убежит без оглядки. Голову держит ровно, только глаза обшаривают один угол комнаты за другим.

Здесь прибрано. Все коричневые бутылочки из-под пива вымыты и собраны в большие пакеты — можно сдать. Эйвис свое дело сделала, как обычно. Если уж она примется наводить порядок, ее не остановить. Посуду она тоже вымыла. Повесила в шкаф одежду, расправила простыню на матрасе. Кажется, даже письменный стол отчистила? Похоже: Перкинс не обнаружил на нем пары липких бутылочных пятен, к которым уже привык.

Но его книги — эти серые, покрытые пылью колонны, выросшие вдоль стен от пола и под самый потолок, высокие стопки между кроватью и столом, возле стула и под подоконником. Эйвис никогда бы не посмела тронуть книги. Каждая из них лежит на своем месте, и Перкинс точно знает, где какую искать. Эйвис — умничка, она бы не стала тревожить его космос, его маленькое мироздание, это кто-то другой — кто-то…

Кто-то передвинул Гёте.

Вон там. Небольшая стопка у изножия кровати. Внизу — повести Эдгара По. Читая их, Оливер, само собой, задумался над какими-то проблемами у Фрейда, а потом последовал Отто Ранк — «Миф о рождении героя». Затем «Тергпия воли» того же Ранка, Шопенгауэр — «Мир как воля и представление». Книги ложатся одна поверх другой. За Шопенгауэром — «Будденброки» и «Доктор Фаустус» Томаса Манна, естественная ассоциация повела к «Мефистофелю», написанному его братом Генрихом,[1] и, наконец, два тома гётевского «Фауста», сперва вторая часть, затем первая. Именно в таком порядке Перкинс составил свою стопку: второй том лежал ниже первого. А теперь кто-то посторонний выдернул второй том, небрежно полистал и бросил наверху, словно Перкинс не заметит сразу же такой перестановки.

Он точно знал: в его комнате побывал кто-то чужой. Это не Эйвис.

Оливер осторожно выпустил дверную ручку, отодвинулся от двери, поглядывая вправо и влево. Наконец решился выйти на середину комнаты. Прислушался — ничего не услышал, кроме тихого журчания транспортного потока внизу на Шестой авеню. Вновь, напряженный, внимательный, оглядел комнату. Пробежал взглядом по книгам, от окна до матраса, от лампы до ванной комнаты.

Да, ванная! Дверь в ванную закрыта!

Нет, тысячу раз нет. Какого черта закрыли эту дверь? Мог ли он сам захлопнуть ее? Перкинс не помнил. Наверное, это сделала Эйвис. Да, конечно. Эйвис, похоже, еще здесь…

Не думай об этом!

Не думай! Не думай! Но что, если она здесь, за той дверью. В унитазе. Уставится на него сквозь неуклюжие квадратные очки. Посеревшие губы разошлись в усмешке. Кудряшки светлых волос развились, намокнув в луже ее крови…

Не смей даже думать об этом!

Заскрипел зубами. Дерьмо, дерьмо! Самая обыкновенная дверь, ну, закрыли ее, и что же, так и стоять на месте, уставившись на нее? Смотрит, будто там притаился враг, ишь, и голову пригнул, и кулаки стиснул. Надо подойти к проклятой двери, распахнуть ее — и дело с концом. Отворить эту дверь. Давай же, Олли.

Медленно, тихо он подкрался к ванной.

Ручка двери тихонько повернулась. Щелкнула задвижка. Дверь приоткрылась.

Я тут, Олли. Пришла к тебе. Показать, что они сделали с моей головой.

Застыв на полпути, Оливер следил, как дверь, скрипя, отворяется все шире и шире. Он видел, как из-за нее и впрямь выглядывает человеческая голова. Смотрит в дверную щелочку. Огромные темные глаза пульсируют, словно пытаясь вжаться в дерево.

— Олли? Это ты?

Оливер бросился к Заху. До этой минуты, когда паника ручьем хлынула со дна его души, он и сам не понимал, как тревожится за брата. Он кинулся к нему, занося кулаки, словно собираясь сбить его с ног.

— Зах, идиот, — завопил он. — Какого черта, где ты шляешься, дурак, сукин ты сын?!

Она бежала по коридору. Длинный коридор. Дверь далеко Тень полицейского заслонила квадратик стекла.

Крики за спиной все громче. Нэнси сжимала на бегу свой нож, лезвие легло на тыльную сторону запястья. Голова шла кругом.

«Это не я, — убаюкивали шаги. — Я хорошая девочка. Это не я».

— Осторожней, осторожней, у нее нож! — Это нянечка миссис Андерсон.

— Держи! — пыхтит позади охранник.

Полицейский у входа, по ту сторону стекла — та самая негритянка, которая отворила дверь, впуская Нэнси в больницу. Теперь она вновь распахивает дверь.

«Неужели мне придется убить ее?» — подумала Нэнси.

Но женщина дружески кивнула ей, даже слегка улыбнулась. Нэнси осознала: негритянка снова открывает дверь для нее.

Нэнси рванулась в проем.

Хватай ее! — Крики из коридора.

— У нее нож! Берегись!

В глазах женщины мелькнула искорка понимания, но было уже поздно. Прежде, чем привратница разобрала, что к чему, Нэнси успела проскочить мимо, завернула за угол, помчалась вниз по бетонированному пандусу, предназначенному для машин. Бетонные колонны расплывались по обе стороны, где-то впереди поджидала Ист-Ривер, но сперва — конец бетонной дорожки, асфальт автостоянки, ограда Стой!

Держи!

Прохладный воздух щекочет щеки и горло. Крики позади, кажется, отстают. До конца дорожки всего ничего. Нэнси почувствовала дуновение свободы, но тело уже едва подчинялось ей. Словно бьешься в тумане, словно бредешь по воде. Нэнси разгребала руками загустевший воздух, резала его медным ножом, с трудом всасывала в себя, замедляя скорость, будто какая-то сила изнутри приказывала ей остановиться, толкала назад. Нэнси чувствовала: ей не хочется проходить еще и это испытание. Лучше бы сдаться. Вернуться, опуститься на кровать с белой простыней, увидеть склонившееся над ней ласковое лицо доктора Шенфельда, почувствовать на лбу надежную коричневую ладонь миссис Андерсон. Как она поступила с этими добрыми людьми? Что за человек способен на подобные поступки?

Кто она? Кто она, исчадие ада?

Нэнси продолжала бежать по бетонной дорожке, мысленно повторяя: «Нет, нет! Возвращайся!» Автостоянка оказалась очень широкой, над ней — просторное синее небо, дальше горизонт закрыт кирпичными высотками «Бельвью», а за ними уходит в голубизну шпиль Эмпайр стейт билдинг. «Какой необычный оттенок», — подумала Нэнси, щурясь от неожиданной ослепительной синевы. Очень странное освещение.

Потом она догадалась: утро уже прошло. Она провела в больнице несколько часов. Время перевалило за полдень. Как поздно, как уже поздно…

Спотыкаясь, Нэнси заспешила вперед. Закашлялась, вновь закружилась голова. Глянула назад через плечо. Двое полицейских стоят у дверей больницы, под козырьком. Один из них — тот, «мужской баритон» — наговаривает что-то по рации. Они почему-то не бегут за Нэн. Остались на своем посту. Отпустили ее.

Дорога, огибая забор, сворачивала за угол. Нэнси бежала по ней, стараясь не снижать скорость. Боялась оглянуться: потянет обратно. Ей так хотелось перестать бороться…

Дорожка уходила вверх. Нэнси уже не могла бежать. Она перешла на тяжелую рысцу, понурив голову, движением плеч помогая дыханию. Внизу у реки проносились по федеральному шоссе автомобили. Нэнси казалось, поверх шума моторов она различает отдаленное завывание сирен. Только казалось. Впрочем, ее это не волновало.

Подняв голову, беглянка увидела впереди узкую расселину, которой заканчивалась 29-я улица, зажатая старыми кирпичными стенами больницы. По одну сторону улицы высились колонны, увенчанные траурными урнами.

Нэнси понятия не имела, куда бежит, она просто, пригнув голову, спешила вперед. А эти неотступные голоса: «Восемь часов. Час зверя. Тогда он умрет». Куда ж они делись теперь, когда они так нужны? Притих старый треснутый котелок. Нэнси, все еще задыхаясь, хрипло расхохоталась. Потащилась дальше по аллее, в тени колонн, безликих бетонных урн.