Дженнифер Ли Кэррелл - Шифр Шекспира
— Прямо вперед и направо, — распорядилась Атенаида. — Стоп.
Я обернулась. Она стояла перед тяжелыми дверями, скрестив на груди руки.
— Один вопрос прошли, осталось еще два. Зачем вам так срочно понадобились личные вещи Джереми Гренуилла из Томбстона? Ради них вы ехали семьсот миль по темноте, да с такой скоростью, которую не простил бы ни один патруль.
Что мне надо было ответить? Потому, что так хотела Роз, а мы продолжаем ее дело? Я откашлялась.
— Я интересуюсь Гамлетами, а он когда-то играл Гамлета на спор.
— Ответ приемлемый, хотя и не совсем искренний. Гамлет — и моя страсть. Это первая из причин, по которой приобреталась коллекция Гренуилла. Конечно, сейчас она интересует нас в другой связи, но для ответа сойдет и Гамлет. — Она широким жестом распахнула двери. — Добро пожаловать в большой зал.
Большой — было не то слово, даже для дворца. В основании его лежал гигантский квадрат, поделенный массивной аркой с зубчатым краем-галуном. Вверху, у самых стропил, по периметру шел ряд арок поменьше, ограждающих галерею.
Сверху лился золотой свет почти медовой густоты. На уровне пола в стенах были пробиты добавочные окна, узкие, как бойницы, из-за чего гобелены с дамами и единорогами в простенках купались в полутьме.
— Это уже не Эльсинор, — сказала я.
— Точно.
По полированному деревянному полу были рассыпаны веточки лаванды и розмарина, которые при каждом шаге испускали аромат.
Атенаида остановилась, глядя на стену справа от меня. Я присмотрелась — над огромным камином, куда поместилась бы и секвойя, висела картина, мерцающая в необыкновенном свете золотым и зеленым. Изображала она девушку в парчовом платье, плывущую вверх лицом по реке в окружении цветов, — Офелию перед смертью, какой представил ее себе сэр Джон Эверетт Миллес.
Копия была безупречна до последнего мазка (в отличие от простых репродукций ее писали маслом), включая золоченую раму причудливой формы. Так безупречна, что я на миг решила, будто Атенаиде удалось заполучить оригинал.
— Мне всегда нравилась эта картина.
Я озадаченно шагнула вперед. Мне тоже! Она — я всегда думала о полотне как о самой Офелии — одно из величайших творений прерафаэлитов, но место ей в галерее Тейт. Я знала это наверняка. С тех пор как меня приняли в «Глобус», я часто ходила туда ее навещать — брела по тенистой набережной, забегала в длинный зал цвета сумеречных роз, где она принимала поклонников по соседству с портретами дам в голубых платьях ослепительной красоты. Сама Офелия казалась на удивление бесцветной, почти полупрозрачной, но мир, по которому она плыла, сиял яркой, непокорной зеленью.
Где-то сбоку скрипнула дверь. Я озадаченно обернулась. Других дверей в зале как будто не было. Но вот гобелен качнулся, и из-за него вышла крупная черноволосая женщина с подносом в руках. На подносе стояли серебряный кофейники чашки.
— А-а, Грасиэла, — произнесла Атенаида. — С угощением.
Грасиэла протопала через зал и водрузила поднос на стол. Обернувшись, она вытянула правую руку в мою сторону. Из ее кулака детской игрушкой торчал маленький курносый пистолет.
Я захлопала глазами. Бен тоже достал оружие, но прицелился не в Грасиэлу: его ствол был направлен прямиком в грудь Атенаиды.
— Бросьте пистолет, мистер Перл, — сказала она.
Бен не шевельнулся.
— Тестостерон, — вздохнула Атенаида, — такой скучный гормон. Не то что эстроген — нипочем не угадаешь, чего от него ждать. Боюсь, мой «глок» может выстрелить Катарине в почку.
Бен, кривясь от отвращения, медленно нагнулся и поло жил пистолет на пол.
— Спасибо, — сказала Атенаида.
Грасиэла подобрала наше оружие. Тут-то хозяйка и задала нам последний вопрос:
— Это вы убили Максин Том?
23
На меня волнами накатывала дурнота.
Что мы сделали?
Нет, не может быть. Максин быстро ушла из библиотеки, чтобы почитать сыну книжку перед сном. К тому времени как я отошла от театра, окна уже погасли.
У меня перехватило дух. Ведь убийца все время был там! Я чувствовала его взгляд, слышала, как он вытаскивал нож! Выходит, я привела его к Максин, а сама просто ушла, а он тем временем захватил ее?
— Это вы убили Максин, Катарина?
— Нет. — Мой голос прозвучал глухо.
Я ни словом не предупредила ее. Даже не намекнула об опасности.
— Что произошло?
— «Так длиться не могло, — ответила Атенаида, — и одеянья, тяжело упившись, несчастную от звуков увлекли в трясину смерти…»[25] Какие-то театралы, возвращаясь, нашли ее в архивном пруду. Она была похожа на русалку — волосы колыхались, юбка вздулась колоколом. Ее утопили.
«Превратили в Офелию». Меня начинало трясти.
— Я разбила этот сад из уважения к Миллесу, — произнесла Атенаида, — а не убийцам на потребу.
Высокий берег речушки с картины, поросший камышом и мохом, белые звездочки водных цветов, даже старая ива в углу — все удивительно напоминало архивный пруд. «Максин. Блестящая, непокорная Максин». У меня вырвался долгий судорожный вздох. Я пыталась собраться для ответа.
— Убийца мог приехать туда вслед за мной. Я знала это, но не предупредила ее. Так что она погибла из-за меня. Но я не убивала.
Атенаида развернулась ко мне лицом. Затем она медленно кивнула и опустила пистолет.
— Я так и думала. Но мне нужно было удостовериться. Знаю, ты простишь мои методы.
— Вам тоже может угрожать опасность. По меньшей мере часть пути сюда мы проехали со слежкой.
Тут вклинился Бен:
— Откуда вы узнали об убийстве?
— От полицейского подразделения Седар-Сити. Я была последней, кому Максин звонила.
— Вы сказали им о нашем приезде?
Ее взгляд ненадолго задержался на Бене.
— Их интересы не всегда совпадают с моими. Хотя, подозреваю, в скором времени они нанесут мне визит. Этого тоже не следует упускать из виду. — Она сдержанно кивнула Грасиэле: — Спасибо, ты свободна.
Грасиэла, неодобрительно поджав губы, выложила пистолет Бена на поднос и унесла с собой.
— Ваше оружие будет возвращено, мистер Перл, когда вы соберетесь уходить, — сказала Атенаида и повернулась ко мне: — Бумаги Гренуилла как-то со всем этим связаны. Их искала Розалинда Говард — теперь ее нет. Потом за ними являетесь вы, и Максин умирает. Почему?
Мне нечего было предложить в ответ, кроме правды. Я с силой стиснула томик Чемберса.
— Вам слово «Карденио» о чем-нибудь говорит?
— Потерянная пьеса? — На ее переносице дрогнула жилка.
— Прошу, Атенаида, позвольте мне взглянуть на бумаги Гренуилла.
— Карденио, — повторила она, перекатывая слоги во рту, словно пробуя. Потом вдруг прошла к одной из боковых витрин и набрала код.
От стены отделился биометрический сканер. Атенаида приложила к нему палец. Раздался щелчок, и витрина, дохнув музейным холодком, откинулась на петлях. Атенаида вынула из тайника тонкую голубую папку и отнесла на широкий квадратный стол в центре зала.
— Полагаю, раз уж вы знаете о Гамлете, то прочли все архивные материалы о Гренуилле?
Я кивнула.
— Когда он выехал из Томбстона, то оставил у себя только смену одежды и несколько книг. Никаких бумаг среди них не было.
— Что, совсем?
— По крайней мере известных ему. После отъезда на имя Гренуилла пришло письмо, и хозяйка дома его сохранила. Ее называли Блонд-Мари, иначе — Золотой Доллар. Миссис Хименес она приходится прапрабабкой, хотя та старается не афишировать, каким ремеслом занималась ее прародительница. Блонд-Мари так и не открыла письма. — Атенаида вытащила старый конверт, надписанный поблекшими лиловыми чернилами, с британской печатью и маркой лондонского почтамта. Верх конверта был надорван.
— А говорите, его не открывали.
— Да, до прошлой недели, — ответила Атенаида. — Это сделала наша общая знакомая. — Она вытащила пару архивных перчаток.
Я подняла глаза.
— То есть Роз?
— Если этим мушиным жужжанием вы обозначаете профессора Розалинду Говард, тогда — да. — Атенаида извлекла лист кремовой бумаги и бережно его развернула. — Она обещала Хименесам уйму денег за это письмо, а потом исчезла, сказав, что Гарвард будет рад его приобрести. Хименесы не поверили. Когда три дня спустя я появилась у них с чековой книжкой в руке, они решили, что ждали достаточно.
Она отступила на шаг и поманила меня к столу.
— Прочтите его, будьте добры. Вслух.
Почерк был изящным и воздушным, словно паутина.
— Писала женщина, — сказала я, поднимая глаза.
Бен тоже придвинулся к столу. Атенаида кивнула, и я начала читать:
«20 мая 1881 г.
«Савой», Лондон
Дражайший Джем…»
Я осеклась. «Джем» — старое английское сокращение от «Джереми». Дамы викторианской эпохи могли называть детским прозвищем, да еще в таких теплых выражениях, только мужей, братьев или сыновей.
