Дик Френсис - Дорога скорби

– Я полагаю, – сказала она, – вы считаете меня безумно эксцентричной?

– Не безумно.

Она счастливо улыбнулась.

– Обычно я ношу джинсы и старый халат. – Она отпила чай из кружки.

– Обычно я работаю. Сегодня было представление.

– И великолепное.

Она кивнула.

– Сейчас никто не делает одежду из золота.

– Поле Золотых Одежд! – воскликнул я.

– Верно. А что вы об этом знаете?

– Только эту фразу.

– На этом поле в Гиени, во Франции, в июне 1520 года встретились Генрих VII Английский и Франциск I Французский. Они собирались заключить мир между Англией и Францией, но они ненавидели друг друга и пытались превзойти в пышности. Поэтому все их придворные были в одежде, вытканной золотом, а короли поднесли друг другу дары, какие в наше время вы нигде не увидите. И я подумала, что будет вполне уместно соткать ткань для фестиваля из золота... и так и сделала. Это платье весит целую тонну, могу вам признаться. Сегодня я единственный раз его надела и не могу вынести то, что его придется снять.

– Оно поразительно, – сказал я.

– В 1476 году герцог Бургундский бросил сто шестьдесят золотых одеяний, когда бежал с поля битвы со шведами. Чтобы сделать одежду из золота, прядут вместе нить из мягкого золота с шелком, как я и сделала, а потом можно сжечь ткань и получить золото обратно. Поэтому, когда я сшила это платье, я так и поступила с лоскутами, которые остались от выреза и пройм.

Я сожгла их и собрала расплавленное золото.

– Прекрасно.

– Знаете что? – сказала она. – Вы единственный человек, который видел мое платье и не спросил, сколько оно стоит.

– Но я об этом думал.

– А я этого не говорю. Давайте ваш лоскут.

Я взял ее пустую кружку и ухватил левой рукой, а правой протянул ей тряпку, которую она у меня взяла, и я заметил, что она пристально смотрит на мою левую руку.

Она встретила мой взгляд.

– Это?..

– Стоит своего веса в золоте, – легкомысленно сказал я.

– Да.

Я отнес кружки обратно на кухню и вернулся. Она стояла, ощупывая лоскут пальцами.

– Один декоратор сказал мне, что это может быть современной копией портьер, сделанных в 1760 году... м-м... я думаю, Филиппом де Ласалем.

– Хитро. Да, это верно. Когда-то я соткала их довольно много. – Она помолчала, затем отрывисто сказала:

– Пойдемте.

И снова спустилась вниз. На этот раз она провела меня через дверь в другой части белой стены, и мы оказались в северном трансепте, в ее рабочей комнате. Там стояли три ткацких станка разной конструкции, на всех была незаконченная работа. Тут же был деловой отсек с картотекой и кучей офисных принадлежностей и другой отсек, отведенный для измерения и упаковки.

– Я делаю ткань, которую больше нигде нельзя купить, – сказал Патриция. – В большинстве своем она идет на Ближний Восток.

Она подошла к самому большому станку, который был выше ее раза в два.

– Это жаккардовый станок, – пояснила она. – Вашу ткань я делала на нем.

– Мне сказали, что это была лампасная ткань. Что это такое?

Она кивнула.

– Лампасная ткань – это ткань сложного переплетения, с дополнительной основой и утком, поэтому узор другого цвета виден только на лицевой поверхности ткани и скрыт с изнанки. – Она показала мне, как узор из лиан и листьев мерцает на одной стороне и едва заметен на другой. – Это очень долго. Сейчас почти никто за пределами Ближнего Востока не думает, что красота стоит денег, но раньше я ткала много подобной материи для замков и старых домов Англии. Я делаю ее только на заказ.

– А вы не знаете, для кого была сделана эта ткань? – спросил я нейтральным тоном.

– Мой дорогой, я не помню. Но в записях, наверное, есть. Зачем вам это? Это важно?

– Я не знаю, важно ли это. Мне дали этот лоскут и попросили выяснить его происхождение.

Она пожала плечами.

– Ну тогда давайте посмотрим. Мне могут заказать еще.

Она открыла дверку, за которой стояли ряды папок, и пробежала пальцами по ярлыкам на корешках, пока не нашла нужный. Она взяла папку с полки и положила на стол.

В папке оказались плотные листы с прикрепленными к ним образцами ткани, с описанием пряжи, датами, количеством сделанного, именами продавцов и покупателей. Патриция медленно переворачивала толстые листы, держа в руке мой лоскут для сравнения. Она нашла несколько образцов того же типа, но все были других цветов.

– Вот он! – внезапно воскликнула она. – Это он. Я соткала его почти тридцать лет назад. Как летит время! Тогда я была очень молода. Это были занавеси для кровати. Я отделала их золотыми кистями из канители.

Не ожидая ничего особенного, я спросил:

– Для кого?

– Написано, что для миссис Гордон Квинт.

Я что-то бездумно пробормотал, у меня буквально перехватило дыхание.

Джинни? Эта ткань принадлежала Джинни?

– Не помню ни ее и ничего об этом заказе, – сказала Триш Хаксфорд.

– Но цвета совпадают. Должно быть, это тот самый заказ. Не думаю, что я делала ткань в таких же цветах для кого-то еще. – Она посмотрела на черные пятна на принесенном мной лоскуте. – Какая жалость! Я думаю о своих тканях как о сделанных на века. Они легко могут прожить две сотни лет. Мне нравится идея, что я оставляю после себя в мире что-то красивое. По-моему, вы думаете, что я сентиментальная старая перечница.

– Я думаю, что вы великолепны, – правдиво сказал я и спросил:

– А почему ваш номер изъят из справочной, если вы ведете бизнес?

Она рассмеялась.

– Ненавижу, когда меня отрывают от работы. Она требует огромной сосредоточенности. У меня есть сотовый телефон для друзей – я могу выключить его, – и у меня есть агент на Ближнем Востоке, который передает мне заказы. И почему только я вам об этом рассказываю?

– Мне интересно.

Она закрыла папку и водворила ее обратно на полку.

– Как вы думаете, миссис Квинт не захочет заказать еще ткани, чтобы заменить этот испорченный кусок?

Миссис Квинт разбилась, прыгнув с шестнадцатого этажа.

– Не знаю, – сказал я.

По дороге домой я свернул на обочину, чтобы позвонить Дэвису Татуму по телефону, который он мне дал, ему домой. Он был дома и, кажется, обрадовался моему звонку, желая узнать, что я нашел.

– Завтра, – сказал я, – я нанесу визит в "Топлайн фудс". Кто назвал вам имя Оуэна Йоркшира?

Он не понял:

– Простите, что вы сказали?

– Дэвис, – мягко произнес я, – вы хотите, чтобы я взглянул на Оуэна Йоркшира и компанию, но почему? Почему он?

– Я не могу вам сказать.

– Означает ли это, что вы обещали не говорить или что вы не знаете?

– Это означает... просто возьмите и посмотрите на него.

– Сэр Томас Улластон, который в прошлом году был главным распорядителем Жокейского клуба, рассказал Арчи Кирку об этом дельце с цепью, а Арчи Кирк рассказал вам. Так не от Арчи ли Кирка вы узнали имя Оуэна Йоркшира?

– Черт, – сказал он.

– Я люблю знать, во что впутываюсь.

После паузы Татум сказал:

– Оуэна Йоркшира дважды видели в приемной "Памп". Мы не знаем, что он там делал.

– Спасибо, – сказал я. – Этого довольно?

– Для начала. А еще – мой сотовый телефон теперь безопасен. Больше никаких утечек. До свидания.

Я приехал в Лондон, поставил машину в подземный гараж и пошел по аллее между высокими домами, которая вела на противоположную от моей квартиры сторону площади. Я шел тихо и в любом случае осторожно и остановился, увидев, что уличный фонарь прямо напротив моего окна не горит. Мальчишки иногда кидают в него камнями, чтобы разбить стекло. Обычно то, что фонарь не горит, не вызывает у меня дрожи в позвоночнике и не заставляет мою руку от плеча до кончиков пальцев вспоминать о Гордоне Квинте. Обычно я пересекаю площадь насвистывая, с намерением утром позвонить насчет того, чтобы фонарь починили. Но все было не как обычно. В центральном саду были закрыты оба входа – ворота с моей стороны и те, которые были возле моего дома. Стоя в тени, я нашел положенный жильцам дома ключ от садовых ворот, тихо перешел через дорогу и отпер ближние ворота. Ни шевеления. Я открыл ворота, проскользнул внутрь и закрыл их за собой. Ни звука. Я медленно двигался от одной тени до другой, наполовину освещенные ветви колыхались под ветерком, желтые листья парили, как привидения.

Возле дальних ворот я остановился и стал ждать. Там могло никого не быть. Я зря боялся. Свет на улице не горел.

Такое случалось много раз...

Я стоял, прижавшись спиной к дереву, пережидая. пока моя тревога не пройдет настолько, что я смогу отпереть вторые ворота и перейти через дорогу к своей входной двери. Городской шум доносился слабо. В тупике площади не проехала ни одна машина.

Я не могу стоять здесь всю ночь, подумал я... и тут увидел его.

Он сидел в машине, припаркованной в нескольких метрах. Это был, несомненно, Гордон Квинт. Его голова за лобовым стеклом повернулась. Он смотрел прямо вперед, ждал меня со стороны дороги или на тротуаре.

Я стоял неподвижно, как будто прирос к дереву. У него навязчивая идея, подумал я. Обжигающая ярость, владевшая им в понедельник, превратилась не в горе, а в жажду мести. Меня не было в квартире примерно тридцать часов. Сколько он уже сидит здесь и ждет? Однажды преступник подстерегал меня почти неделю, прежде чем я, ничего не подозревая, попался в его западню.