Юхан Теорин - Мертвая зыбь

— Он сказал, что это сделал один человек. В тот же день, когда мальчик пропал. Мужчина, переполненный ненавистью. Там, на пустоши. А потом он положил мальчика в могилу, у стены.

Опять стало тихо. Откуда-то сбоку закудахтала какая-то особо нервная курица.

— Вот и все, больше Ламберт ничего не рассказывал ни про мальчика, ни про того мужчину.

«Никаких имен, — вспомнила Джулия, — видения Ламберта были безымянными».

Свен-Улоф зашевелился, вышел из курятника, держа в горстях пять яиц. Он испуганно смотрел на Джулию, как будто боялся, что она его ударит. Джулия почувствовала, что ей чего-то не хватает, и поняла, что, оказывается, забыла, что надо дышать. Ну вот наконец она выдохнула.

— Теперь я знаю, — сказала она. — Спасибо.

— Тебе в коробку положить или как? — спросил Свен-Улоф.

Джулия поняла, что знала это раньше. Хотя, впрочем, и сейчас могла попробовать убедить себя, Ламберт ошибся, или — еще проще — Свен-Улоф взял и все это выдумал. Но что толку? Это бесполезно.

По пути домой из Лонгвика она остановилась и долго глядела сверху, с дороги, на пустой берег, где волны вырождаются в пену на урезе воды,[45] и плакала.

Да, она знала, и это знание было кошмаром. Время остановилось, она не чувствовала годы, словно прошло лишь несколько дней с момента исчезновения Йенса. Боль ее раненой души ничуть не ослабла, раны не затягивались и по-прежнему кровоточили. Но сейчас что-то изменилось. Понемногу, кажется, еще какой-то частью себя Джулия начала видеть сына мертвым. Так, наверное, и должно быть. Не сразу, а постепенно — иначе это знание ее убьет. Ее сын умер, Джулия это понимала. Но она все равно хотела его увидеть, хотя бы тело. А если и это для нее недоступно, то знать наверняка, что с ним случилось. Поэтому она сейчас здесь.

Ветер срывал слезы с ее лица. Джулия еще немного постояла, потом опять забралась на велосипед и медленно поехала дальше. У каменоломни она наткнулась на Астрид, которая гуляла со своим Вилли. Она потащила Джулию к себе поужинать, ни словом, ни взглядом не показав, что заметила ее заплаканные глаза.

Астрид предложила свиные шницели, отварную картошку и красное вино. Джулия слегка поклевала и выпила, больше, чем надо. После третьего бокала мысль о том, что Йенс мертв, причем уже давным-давно, стала не такой мучительной. Она притупилась и зудела в груди тупой болью. Надежды больше нет — да в общем-то и не было. После того как прошли первые несколько дней после его исчезновения и не нашли ничего, ни малейших признаков того, что ее сын жив.

— Значит, ты сегодня была в Лонгвике? — спросила очень кстати Астрид, удачно прервав мрачные раздумья.

Джулия кивнула.

— Да, а вчера я ездила в Марнесс, — сказала Джулия быстро, чтобы избавиться наконец от мыслей о Лонгвике и о провидческих снах Ламберта Нильссона.

— Что, там что-нибудь случилось? — поинтересовалась Астрид, наполняя бокал Джулии.

— Да не особенно, — ответила Джулия. — Я ходила на кладбище, помянула маму, потом видела могилу Нильса Канта. Йерлоф почему-то хотел, чтобы я на нее посмотрела.

— А… ну да, та могила, — произнесла Астрид и подняла свой бокал.

— Я вот что никак не пойму, — сказала Джулия, — может, конечно, ты мне и не ответишь, но те немецкие солдаты, я имею в виду тех, которых убил Нильс Кант, — таких что, много на Эланде было?

— Вообще-то нет, насколько я знаю, — ответила Астрид. — Ну, человек сто, которым повезло живыми добраться до Швеции. Тогда их много от войны бежало, но по большей части они в Смоланде оказывались. Там не только немцы были. Немцы, те, понятно, хотели домой, в Германию, а вот с другими оказалось потруднее. Но тогда в Швеции все тряслись от страха перед Сталиным и слали их обратно в Советы. Трусливо и подло, по-моему. Ну ты же, наверное, про это читала?

— Да, кое-что, но это ведь все так давно было, — сказала Джулия.

Она поднапряглась и вытащила из школьных воспоминаний что-то насчет беженцев из России. Но тогда, когда она про них читала, ей было в общем-то наплевать как на историю Швеции, так и на историю Эланда.

— А что ты потом в Марнессе делала? — задала очередной вопрос Астрид.

— Ну… пообедала с полицейским, с Леннартом Хенрикссоном.

— А-а, понимаю, хороший малый. Такой, как надо.

Джулия кивнула.

— Ты с Леннартом про Нильса Канта говорила? — опять спросила Астрид.

Джулия помотала головой, потом подумала и ответила:

— Да нет, я просто ему сказала, что была на могиле Канта, а больше мы про это и не говорили.

— Ну и хорошо, а еще лучше его при Леннарте вообще не поминать, — сказала Астрид, — для него это больное место.

— Больное место? — спросила Джулия. — Это еще почему?

— Старая история, — проговорила Астрид и отпила из своего бокала. — Леннарт, он ведь сын Курта Хенрикссона.

Она со значением посмотрела на Джулию, как будто бы это что-то должно было ей объяснить. Но Джулия в ответ лишь недоуменно помотала головой.

— Ну и что? — спросила она.

— Констебль из Марнесса, — взялась разъяснять Астрид, — ну, сельский участковый, как их теперь называют.

— Ну и что тут особенного?

— Да как сказать… Курт Хенрикссон должен был арестовать Нильса Канта за убийство немцев,[46] — сказала Астрид.

Нильс Кант уродовал свой дробовик — он делал из него обрез. Он стоял, согнув спину, в душном дровяном сарае, забитом до потолка березовыми поленьями. Дрова были сложены неровно и, казалось, в любую секунду могли обрушиться и завалить Нильса. На широкой колоде лежала «хускварна» с почти отпиленными стволами; ногой он прижимал дробовик к колоде и орудовал ножовкой, держа ее двумя руками. Времени ушло довольно много, но дело продвигалось, хотя и медленно. Он почти справился со стволами и отвлекался только на то, чтобы отогнать мух, которых в сарае была целая куча; они настырно пытались сесть на его залитое потом лицо.

Снаружи, во дворе, все было тихо, как в могиле. Вера находилась в кухне и приводила в порядок рюкзак Нильса. Казалось, в самом воздухе, теплом, как летом, витало какое-то напряженное ожидание.

Нильс все пилил и пилил, и наконец полотно ножовки преодолело последний миллиметр стали, стволы поддались и упали на каменный пол сарая с коротким звонким металлическим бряцанием.

Нильс поднял их и засунул в щель в поленнице пониже, чтобы не было видно, а ножовку спрятал под колодой. Потом он достал из кармана два патрона и зарядил обрез.

Он вышел из сарая и пристроил оружие в тени, возле двери.

Он готов.

Четыре дня прошло после пальбы на пустоши, и теперь все в Стэнвике знали о том, что случилось. На всей первой полосе вчерашнего номера «Эландс-постен» крупными буквами было напечатано: «Немецкие солдаты найдены мертвыми — с ними расправились выстрелами из дробовика». Заголовок выглядел таким же броским, как и три года назад, когда немецкий бомбардировщик сбросил бомбы на лес возле Боргхольма.

Заголовки врут — Нильс ни с кем не расправлялся, он вступил в перестрелку с двумя солдатами и в итоге победил.

Но, похоже, все считали по-другому. Накануне вечером Нильсу довелось побывать в поселке. Точнее, он проходил по дороге мимо мельницы и заметил, как на него посмотрели мельники. Нильс ничего им не сказал, но прекрасно знал, что они шушукаются за его спиной. Слух пошел, точнее, рассказы, сплетни и домыслы о том, что случилось на пустоши, расходились, как круги по воде от брошенного камня.

Нильс вошел в дом. Вера стояла неподвижно у кухонного стола, повернувшись к нему спиной, и смотрела в окно на пустошь. Нильс видел, как она напряжена. Для того чтобы высказать свои собственные опасения, у Нильса слов тоже не нашлось.

— Хороший сегодня день, — только и сказал он, — время пришло.

Вера кивнула, по-прежнему не поворачиваясь. Рядом с ней на столе стояли его рюкзак и небольшая дорожная сумка. Нильс подошел и взял их. Все это стало для него почти невыносимо, он чувствовал, что если попытается сказать что-нибудь еще, то просто разрыдается, поэтому лучше было молчать. Нильс повернулся и направился к двери.

— Ты должен вернуться обратно, Нильс, — произнесла его мать охрипшим голосом.

Он кивнул, не уверенный, видела она это или нет, и потянулся к своей синей кепке, висевшей на вешалке возле двери. В кепке была припрятана наполненная коньяком фляжка. Он положил ее в рюкзак.

— Время, — тихо сказал Нильс.

В бумажнике в рюкзаке у него были деньги на побег. Кроме того, мать дала ему двадцать крупных купюр. И сейчас, плотно свернутые в трубочку, они лежали в заднем кармане брюк.

В дверях он все же обернулся. Его мать стояла в кухне, повернувшись в профиль, по-прежнему не глядя на него. Может быть, у нее не хватало духу взглянуть на него. Она сцепила руки перед собой; длинные белые ногти впились в ладони; крепко сжатые губы подрагивали.