Камилла Гребе - На льду

Дом чистый и аккуратный, напоминает жилище педанта, и в нем почти нет личных вещей. Только одна фотография в гостиной. На ней запечатлен Орре с несколькими девушками на пляже.

Манфред кивает мне:

– Этот снимок уже есть в отчете.

– Почему стекло разбито? – спрашиваю, проводя пальцем по рамке.

Манфред пожимает плечами.

– Понятия не имею.

– Может, жертва – одна из этих девушек на фото?

– Возможно. Но фото слишком расплывчатое.

Как обычно при обыске, я чувствую себя преступником, вторгшимся в чужое жилище. Какое у меня право рыться в нижнем белье и в холодильнике незнакомых мне людей, подобно стервятнику? Но я знаю, что другого выхода у нас нет. Манфред просматривает книжную полку, на которой почти нет книг, только какие-то безделушки и деловые журналы. Приподняв пару случайно затесавшихся там книг, Манфред кричит:

– Гляди, что я нашел, Линдгрен!

Я подхожу к нему. У него в руках DVD-диск. На обложке – связанная голая женщина с широко раскинутыми ногами, стоящая на парковке. Рядом с ней – спиной к фотографу – мужчина с плеткой в руке.

– Вот дерьмо…

– Я же говорил, что он извращенец, – бормочет Манфред.

– Возьмешь посмотреть? Манфред криво улыбается:

– Готов поклясться: Афсанех мне яйца отрежет, если найдет у меня эту порнушку. Может, ты возьмешь? Тебе не помешает развлечься.

– Конечно. Садо-мазо порнушка всегда поднимает мне настроение.

Мы кладем фильм на место и проходим в кухню. Сверкающие черные шкафы и рабочие поверхности из нержавейки напоминают кабинет патологоанатома в Сольне. Даже раковина с встроенным шлангом, как в душе, похожа скорее на профессиональное оборудование какого-нибудь ресторана.

– Я бы не назвал этот дом уютным, – морщится Манфред.

Тут я с ним согласен, но хорошо, что он никогда не был у меня дома. Потому что представляю его мину при виде моей халупы. Манфред с Афсанех живут в доме, построенном в начале века, с каминами, обитыми плиткой, и картинами на стенах. У них есть шторы, подушки, пестрые ковры, книги и все то, чем мне так и не довелось обзавестись. Есть у них и формы для выпечки, аппарат для стерилизации бутылочек для кормления, мороженица, соковыжималка. А на зеркале в прихожей – приглашения на разные мероприятия, свидетельствующие о том, как много у них друзей и какая насыщенная у них жизнь.

– Спустимся в подвал? – спрашивает Манфред и, не дожидаясь ответа, идет в прихожую. Я иду за ним. Мы спускаемся по лестнице, прогибающейся под нашей тяжестью. В нос ударяет запах плесени и стирального порошка. Кряхтит генератор. Внезапно у меня кружится голова, я чувствую, что мне нужно присесть, но продолжаю идти за Манфредом. В прачечной он зажигает свет и открывает дверцы шкафов. Аккуратно сложенные полотенца и простыни, а рядом корзина с женским нижним бельем, которую из дальнего угла достали криминалисты. Манфред осторожно вываливает содержимое на стол рядом со стиральной машиной. Черные кружева, красный шелк, розы и стразы. Вот они – трофеи Йеспера Орре.

– Смотри-ка, – восклицает Манфред и поднимает узенькие трусики с нашитыми жемчужинами. Выглядят неудобными. И, наверно, эти жемчужины адски натирают между ягодицами…

Я не отвечаю. Думаю о том, что никогда не видел на Ханне ничего подобного и, наверно, уже не увижу.

Мы возвращаем ворованные трусы на место и подходим к корзинам с грязным бельем, заполненным идентичными белыми рубашками, трусами, полотенцами и спортивной формой. Я достаю пару потертых джинсов и оглядываю. Никаких подозрительных пятен, размер явно мужской. И когда я уже собираюсь вернуть их обратно в корзину, я нащупываю что-то в заднем кармане, как будто кто-то оставил там чек или банкноту.

Я достаю бумажку и разворачиваю. Это лист бумаги размера А4. Почерк округлый, почти детский.

Йеспер.

Я пишу тебе, потому что считаю, что ты обязан передо мной объясниться. Я понимаю, что можно разлюбить человека, такое бывает. Но оставить меня одну на ужине в честь нашей помолвки, не сказав ни слова, это некрасиво. А потом делать вид, что меня не существует, и не отвечать, когда я пытаюсь с тобой связаться. Ты подумал, каково мне сейчас? Если ты хотел причинить мне боль, то тебе это удалось.

Но ты еще не знаешь, что я жду от тебя ребенка. Нашего ребенка. И что бы ты ни испытывал ко мне, ребенок тут ни при чем. Мы должны поговорить. Я не жду, что ты возьмешь на себя ответственность, но все равно хочу с тобой это обсудить. Думаю, хотя бы это ты должен для меня сделать.

Эмма.

Эмма

Я лежу в кровати, страдаю от адской боли в животе и думаю о Спике. О том разе, когда нас застукала Элин. Мы были в чулане рядом с классом труда. Я спросила Спика:

– У тебя когда-нибудь было ощущение, что все происходит во сне? Или что твоя жизнь – это кино?

– Какой странный вопрос. Что ты имеешь в виду?

Он повесил молоток на гвоздь на стене. В классе рядом было пусто. В половине двенадцатого все или на обеде в столовой, или на школьном дворе.

– Я имею в виду, что иногда мне кажется, что все, что со мной происходит, это не реальность, а сон. С тобой такого не случалось?

– Нет. – Он внимательно посмотрел на меня. – Может, это потому, что ты только что потеряла отца? – произнес он с участием в голосе.

Я ничего не ответила. Мне не хотелось думать о папе. О людях, которые забрали его, о маме, которая спала в ванной с тех пор, как это произошло.

Спик достал метлу и начал молча подметать пол. Связка ключей позвякивала при каждом наклоне вперёд. Я сделала шаг назад и прижалась к стене, чтобы освободить место для метлы. Бетонная стена холодила мне спину. Внезапно он отставил метлу в сторону, оперся о столярный стол, посмотрел на меня и пожал плечами:

– Все наладится.

– Откуда ты знаешь? Все так говорят, но откуда они это знают?

Спик стряхнул пыль со штанов.

– Я знаю. Мой отец умер, когда я был в твоем возрасте. Он пережил диктатуру и сбежал в Швецию, но вскоре по прибытии с ним случился инфаркт. Безумие, да?

Я не знала, что на это ответить.

– Я думал, что у меня хватит сил выдержать его смерть, – продолжил Спик. – Думал, я справлюсь, но это оказалось гораздо сложнее. Если бы только у меня был кто-то, с кем можно было бы поговорить, кто-то, кто выслушал бы меня и понял.

– Что произошло?

Спик посмотрел на свои руки. Вытянул их вперед и долго разглядывал, словно хотел проверить, чистые они или нет. На большом пальце у него был уродливый порез, только начинавший затягиваться. Мизинец другой руки залеплен грязным пластырем.

– Я нажил неприятностей.

– Каких?

– Спутался с плохими парнями. Был близок к тому, чтобы разрушить свое будущее. Прошло много времени, прежде чем я снова смог вернуться к нормальной жизни.

– Ты кому-то навредил?

Он рассмеялся, словно я сказала какую-то глупость, и запустил руки в свои черные волосы.

– Только себе самому. Но тебе нечего опасаться, Эмма. Ты хорошая девушка, понимаешь? Ты из хорошего района. У тебя есть семья и друзья. Все будет хорошо.

Я расстроилась. Я не хотела быть хорошей девушкой. Я хотела быть кем-то другим, кем-то важным, кем-то опасным, кем-то значимым. Мне хотелось повторения того, что случилось в подсобке. Хотелось услышать свое имя из его уст, почувствовать его руки на своей голой коже.

Я сделала шаг вперед.

– Эмма? – удивился он.

Я подошла совсем близко, обняла его руками и прижалась к его теплому телу. От него пахло табачным дымом и потом. Он вытянулся в струнку, но потом неуклюже положил руку мне на плечо и похлопал, как хлопают послушную собаку.

– Все будет хорошо, Эмма, я обещаю.

Его слова вызвали у меня обратную реакцию. Что, если я не хочу, чтобы все наладилось? Я запрокинула голову назад, чтобы заглянуть ему в глаза. Не уверена, но мне показалось, что в его глазах появился страх. Спик смотрел на меня с тревогой, ожидая моего следующего шага. Встав на цыпочки, я поцеловала его. Губы у него были узкими и твердыми, совсем не как в прошлый раз. Он стоял неподвижно, а потом вдруг весь затрясся и оттолкнул меня от себя.

– Эмма! Что?

Из класса раздался какой-то звук. Я обернулась и увидела в дверях Элин.

Она словно собиралась войти, но застыла на месте, наклонившись вперед и балансируя на краю, как спортсменка, готовясь к прыжку в воду. Рот приоткрыт, в руках банка газировки.

– Элин, – крикнул Спик, – подойди сюда. Я хочу поговорить с тобой.

Элин не пошевелилась, но банка медленно выскользнула у нее из руки. Прошла вечность, прежде чем банка шлепнулась на пол и ее содержимое выплеснулось на линолеум.

– Элин, – кричит он снова, но она уже повернулась и выбежала из класса. Еще мгновение – и ее потертая кожаная куртка и красная шапка скрылись из виду и шум ее шагов стих.

В три ночи я принимаю обезболивающее. Живот болит, кровотечение продолжается. Наконец, я погружаюсь в полудрёму. Я так и не поняла, удалось мне заснуть или нет, как наступило утро. Живот болит меньше, даже почти не болит. Может, я просто свыклась с этой болью, может, мои чувства притупились. Мне кажется, что я медленно превращаюсь в камень, холодный, твердый, бесчувственный ко всему, что со мной происходит. На улице еще темно, в комнате холодно, так хочется вернуться в кровать, но я знаю, что нельзя. Я должна встать и сделать что-то с этой ситуацией. Я не могу оставаться марионеткой в руках Йеспера и играть в поставленном им спектакле.