Джим Томпсон - Убийца во мне
Нет, я не боялся, что она заговорит. Я не боялся потерять контроль над собой в том случае, если буду продолжать поддерживать с ней отношения. До знакомства с ней у меня вообще не было никакого контроля. Никакого — одна удача. Потому что любой, кто напоминал мне о моем грузе, любой, кто делал то, что сделала первая она, должен быть убит…
Любой. Эми. Джойс. Любая женщина, которая хоть на мгновение стала ею.
Я должен был убить их.
Я пытался убить их, пока не убивал.
Элмер Конвей пострадал из-за нее. Майк взял на себя мою вину, а потом был убит. Поэтому, кроме груза, я взвалил на себя и долг перед ним. Долг, который я никогда не смогу заплатить. Я никогда не смогу отплатить ему за то, что он сделал для меня. Я сделал то единственное, что мог… попытался свести счеты с Честером Конвеем.
В этом заключалась главная причина того, что я убил Элмера. Главная, но не единственная. Конвеи являлись частью круга, города, который окружал меня, — надменные лицемеры, мнящие себя чуть ли не святыми. С этими мерзавцами я вынужден был сталкиваться каждый день. Я должен был улыбаться и демонстрировать почтение. Возможно, такие люди есть везде, но когда от них нельзя убежать, когда они толкутся вокруг тебя, а ты не можешь убежать…
Да.
Бродяга. Те немногие, кому я тоже нанес ответный удар. Не знаю — я насчет них не уверен.
Это были люди, которым не полагается находиться здесь. Люди, которые брали то, что им протягивали, потому что у них не хватало гордости или смелости отказаться. Вероятно, дело в этом. Вероятно, я считал, что человек, который не борется, когда надо и когда у него есть возможность, заслуживает худшего.
Вероятно. Я не уверен в деталях. Я могу дать вам лишь общую картину. Даже специалисты не способны на большее.
Я много чего прочитал у одного парня по имени, кажется, Крепелин. Естественно, всего я не помню. Я не помню даже сути. Но некоторые мысли, самые важные, запали мне в душу. Кажется, это звучит так:
«…трудно изучать, потому что редко удается обнаружить. Обычно отклонение возникает в пубертатном периоде и часто ускоряется сильным шоком. Объект страдает от тяжелого чувства вины… сопровождаемого разочарованием и давлением со стороны окружающих, которое усиливается по мере взросления. Однако внешне психические отклонения проявляются очень редко. Обычно поведение объекта кажется абсолютно логичным. Его рассуждения обоснованны и практичны. Он полностью отдает себе отчет в том, что он делает и зачем он это делает…»
Это было написано о заболевании, вернее, об отклонении, которое называется ранним слабоумием. Шизофрения параноидального типа. Острая, рецидивная, прогрессирующая.
Неизлечимая.
Вы можете сказать, что это было написано о…
Но я думаю, вы знаете, верно?
23
За те восемь дней, что я провел в тюрьме, никто не допрашивал меня. Фокусы вроде того, с записью, не повторялись. Хотя фокусов я от них ждал, потому что они не могли быть полностью уверены в имеющейся у них улике, вернее, в моей реакции на нее. Они сомневались, что она заставит меня донести на самого себя. А даже если и не сомневались — я знал, что не признаюсь по собственной инициативе и не расколюсь. Если бы я это сделал, они тут же отправили бы меня на электрический стул. А так — если они намерены воспользоваться уликой — не могли.
Думаю, они решили отказаться от своих фокусов, или, возможно, у них отсутствовала нужная аппаратура. Как бы то ни было, это больше не повторялось. На восьмой день примерно в одиннадцать вечера они перевели меня в психиатрическую больницу.
Меня поместили в симпатичную палату — значительно лучше, чем те, что я видел раньше, — и оставили одного. Оглядевшись по сторонам, я понял, что за мной наблюдают через крохотные отверстия в верхней части стены. Если бы за мной не наблюдали, они не оставили бы мне сигаретный табак, спички, стакан и кувшин с водой.
Интересно, спрашивал я себя, как далеко позволят они мне зайти, если я вдруг начну резать себе горло или заворачиваться в простыню и поджигать ее. Однако я не стал долго размышлять над этим. Час был поздний, а я устал спать на нарах в «холодильнике». Я выкурил пару самокруток и тщательно затушил окурки, а потом вытянулся на кровати и при свете — в палате не было выключателя — заснул.
Примерно в семь утра в палату вошла рослая нянечка в сопровождении двух парней в белых халатах. Пока она измеряла мне температуру и пульс, они стояли и ждали. Нянечка ушла, и санитары по коридору отвели меня в душ. Все то время, что я мылся, они не спускали с меня глаз. Они не были грубыми или суровыми — они просто произносили лишь столько слов, сколько требовалось. А я вообще молчал.
После душа я надел короткую сорочку. Мы вернулись в палату, и один из парней поправил мне постель, а другой пошел за завтраком. Омлет оказался безвкусным. Кроме того, тот факт, что парни принялись убираться в палате, отнюдь не прибавил мне аппетита. Однако я съел все и даже выпил чашку жидкого кофе. Мы с парнями закончили почти одновременно, и они ушли, заперев меня.
Я выкурил самокрутку и получил огромное удовольствие.
Я спрашивал себя — нет, не спрашивал. Мне не было надобности интересоваться, каково это — провести так всю жизнь. Вряд ли у меня были бы такие же условия. Ведь в настоящий момент я спецпациент. Сейчас меня просто спрятали здесь, предварительно похитив. Они опасаются, что поднимется шум. Однако, если бы ситуация была другой — если бы мне вынесли приговор, — я бы тоже являлся спецпациентом, только в другом смысле. Ко мне относились бы хуже, чем к другим пациентам.
И Конвей позаботился бы об этом, даже если бы мой случай и не заинтересовал нашего доктора.
Я предполагал, что док «Костлявая рожа» навестит меня и захватит с собой свои «прибамбасы» из плотной резины. Однако у него, видимо, хватило ума понять, что я ему не по зубам. Многие опытные психиатры ошибались, сталкиваясь с такими ребятами, как я, и их нельзя за это винить. Просто они мало что могли сделать — вы понимаете, что я имею в виду?
Возможно, мы больны, у нас психические отклонения; возможно, мы хладнокровны и чертовски хитры; возможно, мы абсолютно невиновны в том, что нам приписывают. Возможно, мы — все это, вместе взятое, потому что обнаруженные у нас симптомы являются признаками всех трех состояний.
Итак, «Костлявая рожа» не создавал мне проблем. И никто не создавал. Нянечка заходила ко мне по утрам и вечерам, санитары ежедневно выполняли одну и ту же работу. Приносили еду, водили в душ, убирали в палате. На второй день и во все последующие они позволяли мне бриться безопасной бритвой, а сами стояли рядом и наблюдали.
Я думал о Ротмане и дружище Билли Уолкере, просто думал, без всякой тревоги. Потому что мне не о чем было тревожиться, а вот они пусть побеспокоятся за троих. Но…
Но я забегаю вперед.
Они — Конвей и остальные — все еще сомневались в имеющейся у них улике. Как я сказал, они предпочли бы, чтобы я раскололся и признался во всем. Поэтому на второй день моего пребывания в «психушке» начались фокусы.
Я лежал в кровати и курил, когда свет вдруг почти полностью погас. Потом раздался щелчок, темноту прорезала вспышка, и на противоположной стене появилась Эми Стентон. Она стояла и смотрела на меня.
О, естественно, это был слайд, сделанный с фотографии. Не надо было долго гадать, чтобы понять, что они используют проектор. Она шла по дорожке у дома и улыбалась. Она была чем-то взволнована — я много раз видел ее такой. Я буквально слышал, как она говорит: «Ну что, наконец-то добрался?» Я знал, что это фотография, но Эми на ней казалась такой реальной, что я даже мысленно ответил ей: «Кажется, да».
Думаю, у них был целый альбом с ее фотографиями. Наверное, им не составило труда раздобыть его — ее родители, Стентоны, были наивными и сговорчивыми людьми и не любили задавать вопросы. После первой фотографии появилась вторая, на который Эми было пятнадцать. А потом они показали мне ее жизненный путь.
Они… Я увидел ее в день окончания школы — в ту весну ей исполнилось шестнадцать. На ней было белое кружевное платье и «лодочки» на низком каблуке. Она стояла перед фотоаппаратом напряженная, с вытянутыми по швам руками.
Я увидел ее сидящей на ступеньках террасы и смеющейся против своей воли… Эми всегда было трудно рассмешить… смеющейся над их старым псом, который пытался лизнуть ее в ухо.
Я увидел ее в день отъезда в колледж, принарядившуюся, немного испуганную. Я увидел ее в день окончания учебы в колледже: она стояла положив руку на спинку стула и пыталась выглядеть старше.
Я увидел ее — я сам сделал большую часть тех фотографий; казалось, это было вчера, — я увидел, как она работает в саду, одетая в старые джинсы, как она идет домой из церкви и хмуро смотрит из-под полей шляпки, которую сама смастерила; как она выходит из магазина, обхватив обеими руками огромный пакет; как сидит на террасе с яблоком в руке и книжкой на коленях.
