Мартин Смит - Роза
Она двинулась вперед и, остановившись у следующей группы торчавших из земли голых стеблей, обратилась к садовнику:
— Что у нас здесь, Джозеф?
— Чайные розы, мэм. «Карье», розовая. «Вибер», кипельно-белая. «Генерал Жак-Мино», красная. Хочу их подкормить. — Он указал на мешок, который держал в руках. — Коровий навоз с землей и костной мукой. Отлично получится, мэм.
Белые, красные, желтые, розовые — да, цветник здесь со временем будет великолепный. Что же касается Шарлотты, Блэар не сомневался, что она и в будущем останется такой же, какой уже успела стать в свои молодые годы: словно закованной в броню и утыканной колючими шипами.
— Оливер, а что это вы перевязаны, как ветеран крымской войны? — бросила она через плечо.
— Спускался вчера с Блэаром в шахту[28].
— Радуйтесь, что вы не женщина.
— Мисс Хэнни, почему вы меня не любите? — спросил Блэар. — По-моему, я ничем не заслужил такого презрения.
— Мистер Блэар, если вы обнаружите на лепестке цветка слизняка, вы ему долго позволите там находиться?
— Я не сделал ничего…
— Вы здесь. Я вам не велела приходить сюда, и тем не менее вы заявились. Одно из двух: вы или дурно воспитаны, или у вас плохо со слухом.
— Ваш отец…
— Мой отец постоянно грозится закрыть «Дом для падших женщин» при первых признаках скандала и тем не менее готов нанять вас, человека, способного растратить Библейский фонд. Эта история всем известна, как хорошо известно и о ваших непристойных привычках, и о черных гаремах. Отец остановил на вас выбор вовсе не потому, что у вас выдающиеся сыскные способности, а потому, что на двух континентах вас считают наимерзейшей личностью. Он выбрал именно вас потому, что такой выбор оскорбляет Джона Мэйпоула и меня.
— Вот как? — Блэар почувствовал брешь в паутине, сотканной трудолюбивым паучком. — И где же, по вашему мнению, находится Джон Мэйпоул?
Шарлотта опустила ножницы в карман юбки и обернулась к Эрншоу:
— Пожалуй, выскажу ему все, и покончим с этим раз и навсегда, иначе он привяжется и будет таскаться за нами, словно коммивояжер с вонючей сигаретой. — Она повернулась к Блэару и очутилась с ним лицом к лицу. — Я понятия не имею, где в настоящий момент находится преподобный Джон Мэйпоул. И пока не доказано иное, исхожу из того, что с ним все в порядке и что он сообщит о причинах своего отсутствия, когда сочтет нужным. А до тех пор я буду продолжать работу, которую мы начинали вместе, ни минуты не сомневаясь, что рано или поздно он вернется.
— Последний раз его видели в среду. Обычно по средам он навещал «Дом для женщин». В тот день вы его здесь видели?
— Нет. Так случилось, что в тот день я была больна.
— У мисс Хэнни очень хрупкое здоровье, — пояснил Леверетт.
На Блэара она не производила впечатления хрупкой. Невысокая, неширокая в кости, но не хрупкая.
— Когда вы его видели в последний раз? — спросил Блэар.
— В воскресенье, во время службы.
— Звучит романтично. И с тех пор не перекинулись с ним ни единым словом?
— Нет.
— Он рассказывал вам о своих посещениях шахт? Шахты Хэнни?
— Нет.
— О шахтерках, которые там работают?
— Нет.
— Не делился недовольством, что ему не разрешают отправлять службы непосредственно в шахте?
— Нет.
— Он ведь любил проповедовать, да? При каждой возможности?
— Он считал это своим призванием, — ответила Шарлотта.
— И стремился стать частью рабочего класса, слиться с рабочими хотя бы на время проповеди. Он не говорил о шахтере по имени Билл Джейксон?
— Нет.
— Он не страдал меланхолией?
— Нет.
— Он любил побродить один за городом? Купаться в канале? Погулять в одиночестве по терриконам, пройтись вдоль обрыва?
— Нет. Единственным его развлечением было регби, и этим он занимался, чтобы быть ближе к людям.
— Если не считать церковных служб и встреч по работе здесь, вы с ним нечасто виделись, верно? Ваши отношения носили духовный характер.
— Полагаю, да.
— Так что откуда вам знать, вдруг у него под рясой матросская татуировка?
— Как и вы не могли знать, есть ли ум и душа у любой из совращенных вами женщин, — выпалила Шарлотта, даже приподнявшись от возмущения на цыпочки. «Обуй она клоги, — подумал Блэар, — она может стать по-настоящему опасной». Сейчас он видел перед собой только Шарлотту, Эрншоу и Леверетт как-то выпали из его поля зрения.
— Как, по-вашему, Мэйпоул был умным человеком?
— Умным и чутким.
— Значит, он должен был сознавать, что причинит вам боль, если исчезнет, не оставив ни строчки?
— Он знал, что я его пойму, что бы он ни сделал.
— Счастливчик. Мне такой женщины вечно недоставало.
— Прекратите! — раздался где-то рядом голос Эрншоу, но Блэар уже ощутил прилив быстро нарастающей ненависти и чувствовал, что Шарлотта Хэнни испытывает то же самое — как крещендо, которое слышат только двое.
— Он ничего не говорил о каких-нибудь старых и больных состоятельных родственниках? — спросил Блэар.
— Нет.
— О затянувшихся судебных тяжбах?
— Нет.
— О том, что у него духовный кризис?
— Только не у Джона.
— О каких-либо предстоящих делах, кроме вашей свадьбы?
— Нет.
— Почта приходит дважды в день. Насколько мне известно, влюбленные имеют обыкновение писать друг другу с каждой почтой. У вас сохранились его письма?
— Если и так, я их скорее отдам в руки прокаженного, чем вам.
— Возможно, он понял, что упускает простые радости жизни; у вас не осталось такого впечатления?
— Простые, как у животных? Нет, это скорее ваш уровень чувств, мистер Блэар.
— Простые, какие бывают у всех людей.
— Не понимаю, что вы имеете в виду.
— Человеческие слабости. Мы в «Доме для падших женщин», мисс Хэнни, так что здесь должно быть хотя бы несколько живых существ. Возможно, Мэйпоул одно из них и встретил.
Шарлотта наклонилась, отхватила ножницами длинный стебель, потом резко выпрямилась и с быстротой и силой, которых Блэар от нее никак не ожидал, хлестнула его срезанной розой. Лицо Блэара мгновенно вспыхнуло.
— А теперь убирайтесь, — проговорила Шарлотта. — Впредь я буду держать здесь собак и натравлю их на вас, если только вы когда-нибудь осмелитесь вернуться.
— Я вас сам растерзаю, если вернетесь, — добавил Эрншоу.
Блэар почувствовал, что щека становится влажной от крови. Он нахлобучил шляпу.
— Что ж, сожалею, но мне нужно идти. Спасибо вам за помощь. Передайте привет и наилучшие пожелания вашему отцу. — Уже направляясь к выходу, Блэар на мгновение приостановился рядом с садовником. — Знавал я одного человека на Золотом Береге, который выращивал розы. Отставной старший сержант. Розы у него были величиной с блюдо. Он пользовался для удобрения гуано. В этом весь секрет — гуано.
Леверетт пятился, рассыпаясь в извинениях:
— Простите, ради Бога. Я не знал, совершенно не знал.
Едва они свернули за живую изгородь, Блэар достал из кармана платок, чтобы протереть лицо, и сделал знак Леверетту остановиться и помолчать. С другой стороны изгороди до них донесся голос взбешенной Шарлотты Хэнни:
— А вы, мистер Эрншоу, неужели вы не понимаете, что предлагать защиту, пока вас о ней не попросили, оскорбительно?!
— Я только старался вас поддержать.
— Когда я окажусь настолько слаба, что мне потребуется поддержка, я дам вам знать.
Улыбаясь и стараясь не обращать внимания на сочащуюся кровь, Блэар двинулся вверх по лужайке.
— Теперь вы их между собой стравили, — заметил Леверетт.
— Ничего страшного: спорят — только тешатся. Моралисты они оба. Прямо созданы друг для друга.
Когда они добрались до реки, Блэар умылся. Высоко в небе плыли облака, подсвеченные с одной стороны солнцем, и, хотя царапины у него на лице горели, настроение у Блэара было, как ни странно, приподнятым.
Леверетт же пребывал в отчаянии:
— С такими людьми, как Шарлотта, нельзя разговаривать подобным образом. Это была ужаснейшая сцена, Блэар. И совершенно непростительный язык. Вы привели ее в ярость.
Блэар выдернул из щеки колючку. Всмотревшись в свое отражение на поверхности воды, он разглядел, что серьезных царапин всего лишь три, остальные мелкие, и почувствовал глубокое удовлетворение.
— Я привел ее в ярость? Бросьте. Разве можно разозлить змею?
— Вы поступили жестоко. Чего вы хотели добиться намеками на то, что Джон — живой человек?
Блэар вытер лицо и руки пиджаком и насыпал в ладонь немного мышьяка.
— Все, что мы собой представляем, Леверетт, есть не что иное, как сумма наших грехов. Именно грехи делают нас живыми людьми, а не святыми. На идеально ровной поверхности не бывает отличительных признаков. Но стоит там появиться лишь нескольким трещинкам, нескольким изъянам и порокам, как тут же возникает какой-то контраст. Вот этот контраст по сравнению с недостижимым совершенством и есть наш характер.
