Сергей Устинов - Не верь, не бойся, не проси или «Машина смерти»
Я катил в контору, в который раз за это утро убеждая себя в том, в чем больше меня убеждать не требовалось: так жить нельзя. Не может нормальный человек без достаточных к тому оснований существовать в постоянном ожидании, что его вот-вот убьют. Нельзя же считать достаточным основанием фанаберическое желание написать очередную сенсационную заметку, от которой в конечном счете никому ни холодно ни жарко. Подумать только, на одной чаше весов какая-то дурацкая статейка, на другой — моя жизнь! Я чуть не расхохотался. Кретинская статейка, из-за которой я уже целую вечность живу под страхом смерти! Бред собачий. Вдруг вспомнился ведьмак, встреченный мной у Склифосовского: «Кто смерти все время боится, тот покойник среди живых». Не хочу быть покойником. Не должны покойники жить среди живых. Это противоестественно.
К редакции я подъезжал в приподнятом настроении. Железобетонное решение, отвердевшее во мне сегодня утром, приятно распрямляло плечи. Я ехал в контору с единственной целью: написать заявление об отпуске. С завтрашнего дня. По состоянию душевного здоровья. Я ехал, внутренне почти ликуя, потому что знал: в мире не существует причин, способных поколебать меня.
Внизу, у лифта, навстречу мне попался вечно угрюмый юморист Чепчахов. Его рожа показалась мне еще более мрачной, чем обычно, и я на ходу крикнул ему с улыбочкой:
— Старик, знаешь, как надо смешить людей с твоим лицом? Только до смерти!
В ответ он как-то странно посмотрел на меня, но двери лифта уже сошлись, не оставив ему возможности для парирования. Чрезвычайно довольный собой, я выскочил на нашем этаже, влетел в двери конторы и сразу увидел Артема, который смотрел прямо на меня, улыбаясь своей белозубой улыбкой. Я остановился как вкопанный.
Артем улыбался мне со стены. Вернее, с фотографии, приклеенной к большому листу ватмана. С фотографии, обведенной жирной черной рамкой. С жирными черными буквами под ней. Эти буквы прыгали у меня в глазах, никак не складываясь в связный текст. «Безвременно... один из лучших... эмболия... щедро отдавал... трагическая... коллектив... глубокое соболезнование...» Я столбом стоял перед этой фотографией, растеряв мгновенно всю решимость, всю уверенность в своей безмерной правоте, и только чувствовал, как слезы наворачиваются на глаза, но все никак не могут вырваться наружу и в бессильной ярости жгут, жгут, жгут изнутри сухие веки.
Вместе с буквами прыгали мысли. Артем умер. Но причина смерти — не эмболия. Он убит, его убили при исполнении служебных обязанностей.
Какие-то люди подходили ко мне, говорили что-то участливыми, сочувственными голосами — я никого не слышал. У меня заложило уши. Прыгая, мысли путались. Я отчаянно старался привести их в порядок. Нет, конечно, он умер от эмболии, от тромба, по чудовищно несправедливой случайности закупорившего ему артерию, умер на больничной койке.
И все-таки его, конечно, убили. Его убил наемный киллер в машине с фальшивыми номерами. Безжалостная патлатая тварь. Которую послал на убийство другой отвратительный хладнокровный ублюдок.
Ненавижу. Ненавижу до крови под ногтями, впившимися в ладони. До темноты перед глазами. До паморока.
Я их ненавижу.
И я их боюсь.
Господи, что же мне теперь со всем этим делать?
20
Тираж
Статья была готова к шести часам вечера. Я перетащил к себе в комнату компьютер из машбюро, отключил телефон, заперся на ключ и влупил все сразу прямо на дискету: осталось только сверстать и отправить в цех.
С Тараканом мы обо всем договорились.
Он, конечно, сперва схватился за голову, запричитал, что я подставляю его под сумасшедшие штрафы, что типография сдерет с нас семь шкур, что дежурной бригаде придется сидеть из-за меня до глубокой ночи и все такое прочее. В ответ я только пожал плечами и цинично заметил, что в противном случае текст под моим фото в траурной рамке можно начать писать уже прямо сейчас, я сам помогу с формулировками, а потом все дружно успеют домой к ужину. И Таракан смирился.
Вторая полоса экстренно переверстывалась. Охрана получила указания до предела ужесточить пропускной режим. На ближайшую ночь в мое распоряжение был предоставлен священный в обычное время для всех смертных кожаный диван в редакторском кабинете. Перед уходом со службы Нелли лично заварила мне чай в персональном таракановском чайнике, заботливо извлекла из шкафа подушку и плед, а потом, видимо, в порыве не изъяснимых словами чувств, даже принесла из буфета тарелку с бутербродами. Случайно заглянувший сюда под вечер водитель Генка Троицын ахнул, обомлев от такой картинки, и спросил голосом какого-то киноперсонажа:
— Что еще нужно человеку для тихой счастливой старости?
— Дожить до нее, — ответил я с набитым ртом.
Впрочем, на этот раз я, кажется, лукавил — ради красного словца. Потребовался очередной и, наверное, самый мощный за последние несколько суток стресс, вызванный смертью моего ближайшего друга, чтобы мне вдруг открылась истина, простая, как апельсин: я был полнейшим идиотом сегодня утром, когда решил почему-то, что могу спастись, если не стану ничего писать, уйду в отпуск, удеру из города, короче, притворюсь шлангом, веником, дохлым тараканом.
Истина состояла в том, что, говоря языком экономическим (а всякое заказное убийство, относясь к сфере платных услуг, оказываемых населению, безусловно, является частью экономики и даже, если хотите, народного хозяйства), так вот, говоря экономическим языком, в случае моего бегства ажиотажный спрос на мою бренную жизнь должен был отнюдь не прекратиться, а всего лишь перейти в категорию отложенного. Пример: забулдыгу-тотошника и вместе с ним Артема убили не только и не столько потому, что один из них хотел разболтать какие-то чужие секреты, а другой собирался их опубликовать. Коли посмотреть на дело с прагматической точки зрения, убили их как раз потому, что они еще не успели этого сделать!
Интересно, что моя теперешняя логика представлялась мне точно такой же железобетонной, как и давешнее решение ничего не писать. Противоречий не усматривалось. Диалектика, мой друг, диалектика, на месте не стоим, развиваемся по спирали! Если я напишу все, что знаю, вывалю на газетную полосу все ихние секреты, то стану пуст, как барабан. Вот это и будет гарантией моей безопасности. Месть? Ну, знаете ли... Месть — понятие внеэкономическое. Во всяком случае, хочется на это надеяться. К тому же после того, как газета выйдет, можно и впрямь дернуть куда-нибудь подальше — для полного спокойствия.
Такими вот досужими размышлениями я то ли тешил, то ли утешал себя, попивая чаек в редакторском кабинете. От меня теперь уже практически ничего не зависело. Как говорится, процесс пошел.
Сначала где-то на верстке, шурша и поскрипывая, вылез из принтера первый девственно-гладкий лист. Это макет, простая, в сущности, бумажка: при желании можно скомкать, разорвать на мелкие клочки, сверстать новый. Потом его отправили в фотоцех и там сфотографировали на пленку. В ней, говорят, есть серебро, но и она покудова стоит не намного дороже, чем драгметалл, который пошел на ее производство. Подсушив в сушилке, пленку отнесли в офсетный цех, где с ее помощью изготовили медную пластину, железяку тоже саму по себе совершенно бессмысленную — но только до тех пор, пока она не попадет в цех ротационный. В то самое место, где печатается тираж газеты.
Я заглянул на ротацию около полуночи. Грохот здесь стоял такой, что после охватившей редакцию вечерней тишины можно было запросто рехнуться: ощущение, будто ты угодил между двумя встречными поездами. Не слыша стука собственных каблуков, я по железной лесенке взбежал к машинам: как раз вовремя, чтобы подхватить один из первых напечатанных экземпляров. Пачкая руки не до конца просохшей краской, развернул газету — и, хоть ничегошеньки неожиданного там не обнаружил, сердце все равно екнуло. Вот она, на второй странице: «МАШИНА СМЕРТИ». Шрифт заголовка, пожалуй, великоват, ну да кашу маслом не испортишь.
Я держал развернутую газету в руках, а кровь колотилась в висках и слегка шатало из стороны в сторону, словно меня и впрямь занесло в узкий коридорчик меж двух бешено несущихся навстречу друг другу экспрессов. «Все ли правильно? Все ли правильно?» — стучало, билось, колотилось со всех сторон. Это ведь больше не макет, не пленка, не медная железяка — это газета, это тираж, который завтра, нет, уже сегодня, придет к сотням тысяч читателей! Как раньше любили говорить? К инженерам и рабочим, врачам и учителям, к академикам, плотникам, дояркам, космонавтам, к кому там еще? К бандитам и наемным убийцам.
О, может быть, еще не поздно? Броситься к дежурному редактору, крикнуть: «Отбой, ошибка!» Нажать кнопку, рвануть рукоятку, остановить машины, уничтожить напечатанные экземпляры... Я потряс головой, сбрасывая наваждение. От этакого грохота и впрямь нервы могут пойти вперекосяк. Взяв из поддона еще несколько свеженьких газет, я отправился обратно в тишину, допил остывший чай, комфортно устроился на начальственном диване и с головой накрылся пледом. Странно, но в эту ночь мне не приснилось ничего.
