Игорь Резун - Мечи свою молнию даже в смерть
Санелла Джой. «Мифы древности в трагедиях современности»
Ouest France, Ренн, Франция
Тексты
Людочка и Термометр
– И мир кометою Галлея разъят был, рамою в окне… Вздыхали бабки на скамеях: грибное лето – быть войне!
Людочка бормотала про себя эти стихи. Автора она забыла, хотя помнила, что написала их худенькая, тонкая эмигрантка с аристократической фамилией, оказавшаяся в Париже в семнадцатом и закончившая свою жизнь во время эпидемии «испанки». Людочка не помнила ее фамилии, но очарование стихов не пропадало.
А лето, и правда, было грибным, влажным. Дожди шли ночами, крадучись. Под утро и к десяти часам асфальт уже оказывался покрытым теплой, нагретой влагой, а лесные дорожки скользили слегка, хвоинки припечатывались к пяткам, как свежие смолистые опилки.
Девушка шла по Морскому проспекту, по ослепительно чистому и просторному тротуарчику в шелестящей утренней зелени. Люди разошлись по конторам и приступили к работе. А Людочка свою работу уже закончила. На пару с Иркой она вымыла подъезды общаги и побеседовала с замдиректора по АХЧ, плотненьким румяным толстячком. Штанишки его были коротки, резинки носков обхватывали рвущиеся из них икры, галстук – темный, к черной рубашке. Заметно было, что завхозу до лампочки все эти «преступления» Людочки, и скорбит он, качая лысой головой, только об одном: некому стало мыть полы в институте, вторая уборщица уже уволилась, кляня минимальные размеры оплаты труда и отдыха да всю эту долбаную жизнь…
– Людмила Васильевна, – ласково проговорил завхоз, близоруко щурясь, – вы это самое… того, значит… ну, не берите в ро… не берите в голову! Тьфу! Я что хотел сказать: шимерзаевы, знаете, приходят и уходят, а те, кто полы моют, те, значится, оставаются. Вот! Я-то знаю… что у вас там… то есть не знаю и знать не хочу! Вы отдохните еще пару деньков-то, а потом выходите на работу, ага?
– Ага! – весело ответила Людочка на эту пламенную и бессвязную речь. – Понимаю. Да я хоть сейчас…
– Сейчас не надо! – испугался завхоз. – Вот завтра месткомша наша с шефом в Италию уедут… по обмену… тады и начнем!
И он добро улыбнулся.
…Поэтому сейчас Людочка шла по Морскому, с удовольствием, к ужасу редких встречных тетечек, погружая босые ноги в теплые лужи с плавающими клецками первых опадающих листьев. Впереди у нее был совершенно свободный вечер и следующий почти свободный день. И жизнь была хороша, и кладовые Принцессы были полны – как в миру, так и в душе. Она улыбалась собакам и даже урнам, несущим свою тяжелую вахту по бокам этого тротуара.
Внезапно очень захотелось мороженого. Ей теперь часто хотелось именно мороженого и фруктов – диета, изобретенная для нее Иркой, делала свое дело. С минуту Людочка колебалась: все-таки банан или мороженое? – но сделала окончательный выбор в пользу банана и, дойдя до «пятачка» в середине Морского проспекта, решительно свернула к фруктовому киоску.
За ее худой спиной сверкал витринами новый супермаркет, который еще пятнадцать лет назад был известен на весь городок как «Красная столовая», названная так из-за цвета стен – такого же оттенка, как у кремлевских башен. Сюда в старые добрые времена не гнушался зайти легендарный академик Лаврентьев, отец-основатель Академгородка и всего сущего в нем, поесть комплексный обед за шестьдесят пять копеек, простояв в общей очереди с задумчивыми «мэнээсами» и смешливыми лаборантами. Потом он обязательно заходил в расположенное рядом здание «Академкниги», а затем на углу улицы, у Президиума, покупал свежий номер «Науки в Сибири», ибо из приемной Президиума газеты нещадно таскали.
Но все это было давно, очень давно. Сейчас перед магазином раскинулся полосатый шатер с аляповатыми пивными эмблемами, а бананы и яблоки смотрели на «сникерсы» и чипсы в витрине соседнего. Маленькими небоскребами высились красные холодильники «Кока-колы» – новая жизнь расплескалась вокруг, на руинах старого Академа. Людочка окинула взглядом бананы, выбрала связку, достала старушечий кошелечек и попросила:
– Вон тот, пожалуйста… желтенький! Нет, парочку!
– Они все желтенькие! – огрызнулась продавщица, сразу возненавидевшая ее за оскорбительно малый объем покупки, шваркнула на весы два желтых рожка. – Семнадцать рублей двадцать копеек!
Людочка отсчитывала мелочь, чувствуя, как густеет, обволакивает ее ненависть торговки, сокрытой в амбразуре своего дота, – ишь ты, она еще копейками ей даст! На паперти, что ли, стояла?! И тут Людочка услышала сзади, фоновым слухом, разговор.
– …а Плутарх? А «Жизнеописания» его?
– Да пох… мне твой Плутарх! Это не история. Вот Геродот, да…
– А мне пох… твой Геродот! Какая разница?!
– Здрассьте! У Геродота самое главное – хронология!
– Да пох… мне твоя хронология!
– Зато это история!
– А пох… мне…
– С точки зрения теории информационной конвергенции, мужики, вы оба дураки набитые…
Последнюю фразу произнес голос, разительно отличающийся от первых двух, пропитых и скребущих по слуху. Людочка взяла свои два несчастных банана, ловко очистила один, потянула в рот его кремово-желтый конец и в этот момент обернулась. Так, в эротическом жесте, и предстала она перед компанией, расположившейся за угловым столиком под шатром, метрах в пяти. Она прямо-таки застыла на месте – уж очень колоритны были они – академовские, особой касты, алкаши, рассуждающие за похмельным пивом о Плутархе, Геродоте и теории информационной конвергенции.
Двое из них были обыкновенными гуманитариями, растерявшими свои навыки и знания, как дурные деньги в период великих экономических трудностей. Они были нечесаные, потертые, еще не опустившиеся, но пьющие уже стабильно, каждый день и до зеленых соплей. Видно, рубашки им еще иногда стирают жены, а носки они не носят уже из соображений экономии сил и времени. Но вот третий сильно отличался от первых двоих.
Он был довольно высоким мужчиной (в возрасте Христа или около того), с мягким лицом, увенчанным понизу профессорской шелковистой бородкой темного колера, с внимательными серыми глазами, разве чуть сонными и ленивыми. Одет в какой-то легкий полосатый летний пиджачок и серые брюки с манжетами. А под этими манжетами – худые волосатые щиколотки и бледные ступни в желтых ремешочных сандалиях. На его шее, в проеме рубашки, небрежно был повязан диковинный шейный платок. Академовский интеллигент последних времен, снявших с интеллектуалов тяжкую обязанность соблюдать дресс-код…
Он смотрел на Людочку – смотрел с интересом. На ее белую кофточку, открывающую пупок, с рукавами трогательной длины – до середины локотков, на синюю плиссированную юбку и босые ноги с приклеившимся к ступне листочком. Без того неодобрения смотрел, с которым она уже привыкла сталкиваться, без жалостливого презрения интеллигента мещанской закваски, свято верующего в то, что у всех все должно быть, «как у людей».
Именно ему принадлежал этот мягкий, вкрадчивый баритон.
– Эх, мужики, – рассеянно произнес он, рассматривая девушку немного нахально, но без пугающего вожделения, – живем вот мы, как черви слепые в могильной земле живут! Ни сказок о нас не напишут, ни песен о нас не споют. А споют вот про таких, молодых, чистых и невинных… не увязших душой в тенетах Бытия.
Мужики, видно, привыкшие к изящным реминисценциям своего спутника, обернулись. Людочку даже не сразу приметили. Потом один рыгнул и выдавил:
– Че?
Но этот, с бородкой, уже встал. Элегантно так привстал, легко. И, подвинув в сторону Людочки стул, другой рукой пихнул в плечо чокающего мужика:
– Все, ребята, давайте по домам… Я занят!
А потом уже обратился к Людочке:
– Присаживайтесь, сударыня. Еда на ходу возмущает пищеварительный тракт…
Мужики, ворча, поднялись и удалились. Девушка улыбнулась смущенно, приблизилась и опустилась на краешек стула. Она в первый раз застыдилась своих голых ступней, на которых высохшая вода лужи уже нарисовала нежные, коричневато-серые прожилки. А незнакомец это сразу понял, чем сразил девушку.
– Сенека гулял босиком по грязной земле для того, чтобы мысли стали чище! – усмехнулся он. – Вы просто молодчинка! Меня зовут Дмитрий. Очень приятно.
Он протянул холеную, длинную руку без обручального кольца на пальце. И сделал это с извиняющимся жестом: мол, по-другому действовать невозможно.
* * *…Руки у него были холеными всегда, как у любого мальчика, с детства умученного сначала фортепиано в ненавистной «музыкалке», потом – скрипкой. Дмитрия Илларионовича Вышегородского звали в своем кругу Термометром: не только за высокий рост, но и за эти постоянно трепетавшие, холодные пальцы – ртуть, ожившую в теле.
Сам Дмитрий Илларионович происходил из старой городковской профессорской семьи. Папа приехал сюда вместе с Лаврентьевым, Христиановичем и Соболевым, будучи еще вихрастым аспирантом, и в итоге за труды получил четырехкомнатную в старом доме на Морском проспекте. В «хрущевке». Нет, не путайте, – не в том убогом строении проекта Н-55, которыми покрыли почти всю страну от Калининграда до Владивостока, а в первом, проекта Н-35, где потолки уходили ввысь, как своды храма, и фасад был изукрашен вафельной лепниной, а опоры балконов – толсты, как икры амуров. В этой квартире всегда царила атмосфера сытого, либерального, умеренного диссидентства, здесь часто собирались гости – и приезжие, и местные. Илларион Теодорович мог часами рассказывать об истории древних монашеских орденов, о тайнах розенкрейцеров, а его супруга Виолетта Иосифовна божественно заваривала кофе и готовила сельдь под шубой – под водочку, кристальную водочку новомосковского «ЛВЗ».
