Серж Брюссоло - Зимняя жатва
Верно. Он об этом думал.
Остаток дня мать и сын провели вместе. Цеппелин мирно дремал возле их ног. Погода стояла прекрасная, лишь издалека доносились раскаты странной грозы: гремела канонада, и невозможно было сказать, естественного ли она происхождения. Время от времени в небе проносились бомбардировщики, и тогда черепица на крыше дрожала.
Жюльен снова подумал о бомбе, застрявшей в куче хламья на чердаке. Уж пусть бы, ей-богу, она взорвалась! Он устал, отчаялся. Энергия, которая подхлестывала его эти последние месяцы, внезапно, в один миг, улетучилась, и он ощущал себя дряблым, как перезрелый плод. С удивлением мальчик поймал себя на том, что с тоской вспоминает о пансионе Вердье, об Антонене. Как все просто было в той, другой жизни!
Мать гладила его по голове, но он впервые заметил, что ладони у нее влажные, и эти прикосновения вдруг стали ему неприятны.
— Значит, американцы все-таки высадились, — повторяла она. — Но сюда-то они не придут, немцы давно ушли. Бои если и будут, то далеко. Тем лучше, это нас не касается, нет нам до них никакого дела.
Невольно мальчик все время возвращался в мыслях к Рубанку, к дому возле Разбойничьего леса. Сейчас, должно быть, отец и сын уселись возле приемника, чтобы узнать последние новости. Хорошо бы сходить да разведать что-нибудь, но прежде чем раскрыть рот, он понял, что мать ни за что не отпустит: руки ее, тревожные и цепкие, готовы были его схватить, если он двинется с места.
Не успело стемнеть, как небо над лесом озарилось фейерверком красных и желтых огней, отблески которых еще долго продолжали плясать в облаках. Мать оказалась права: военные действия происходили далеко, километрах в пятидесяти, — совсем в другом мире.
В тот вечер они, закутавшись в одеяло, сидели возле костра и наблюдали за грохочущей вдали странной грозой, приносившей с собой запах пороха. Парашюты больше не плыли над Вороньим полем — белые цветы в конце концов напоролись на колючую проволоку и повисли, обрывки куполов и стропы вперемешку. «Да, лето предстоит жаркое», — вздрогнув, подумал Жюльен.
11
Несколько следующих недель протекли как во сне, они почти не остались в памяти Жюльена. Бои происходили где-то в иной реальности: хотя они и наполняли ночи грохотом и разрывами конца света, мальчик не чувствовал, что все это как-то его затрагивает. У него были собственные нерешенные вопросы, назойливые, неотвязные, которые преследовали его до тех пор, пока он не проваливался в сон. Все это время они с матерью не видели ни одной живой души, единственными их спутниками были чайки да вороны. Словно Морфон-на-Холме отделился от бела света, попав во власть ночи, превратился в дрейфующую льдину, которую сносило к полюсу. Казалось, еще чуть-чуть — и у подножия утеса, на берегу, покажутся моржи.
Не раз им приходилось тревожно вскакивать с места и наблюдать за колоннами машин, двигавшихся по дороге на большой скорости. Автомобили с брезентовым верхом следовали в неизвестном направлении. Только и всего. Судя по всему, бои еще продолжались, но больше ничего они не знали. Сначала Жюльена одолевал соблазн сходить к Рубанку, чтобы добыть хоть какую-нибудь информацию, ведь у папаши Горжю как-никак имелся не только радиоприемник, но еще и грузовик, на котором он не реже, чем раз в неделю, наведывался в Морфон. Но воспоминание о подпиленной оси сдерживало порыв мальчика, и этот план не вышел за рамки намерения.
Как и у матери, у Жюльена часто возникало ощущение, что кто-то постоянно за ними шпионит, подглядывает за всем, что они делают, и, когда он внезапно резко оборачивался, чтобы застать врасплох таинственного наблюдателя, ему казалось, что он видит подозрительное шевеление в листве, замечает незнакомую фигуру, силуэт, спешащий спрятаться в зарослях. Ему все время мерещилось чье-то бледное лицо, теряющееся во мраке леса, которое нипочем не удастся опознать. Тогда Жюльен убеждал себя, что речь идет о Рубанке, конечно же, о нем, бывшем приятеле, с беспокойством следящем, как продвигается разминирование, к которому мальчик снова приступил, едва была отремонтирована тележка.
Дело двигалось. Отныне Жюльен царствовал над маленькой обезвреженной территорией, примерно на середине Вороньего поля, клочком земли, который он отвоевал у мин и на котором оставались обломки «лизандера». Работа эта, требовавшая предельной концентрации внимания, по крайней мере давала ему возможность в течение часа не думать ни о чем другом. В момент, когда он выкапывал смертельный снаряд, мозг его опустошался и в нем переставали звучать назойливые вопросы. Тогда в целом свете ничего не существовало, кроме погруженных в жирную землю пальцев, удерживавших выскальзывающую мину с нежным усилием, которое обычно приберегают для маленьких детей. Все существо его тогда перемещалось в руки, в лезвие ножа, которым он прощупывал почву, определяя контуры железного пирога. Порой мальчику приходило в голову, что только работа не дает ему сойти с ума. Когда он, взмокший, с ватными ногами, возвращался с поля, оказывалось, что он полностью израсходовал свой ежедневный запас тревоги, а остальное уже не имеет значения. Постоянная близость смерти помогала ему выжить, забыть незнакомое, искаженное ненавистью лицо матери, гнусные намеки Рубанка, неизбежность прихода зимних холодов, которые застигнут их полуголыми, в разваливающейся лачуге.
Чем больше Жюльен рисковал, тем прочнее укоренялось в его сознании, что эту землю он заслужил. Не удовлетворившись получением наследства, он завоевал свои владения, как средневековый рыцарь, сражаясь с врагом, затаившимся в ее недрах, — врагом безмолвным, но закованным в броню. И сделай он, Жюльен, хоть одно неверное движение, противник обратил бы его в кровавый туман. Мысль эта согревала сердце мальчика. Часто, окончив работу, он садился посреди своей крошечной отвоеванной территории и мечтал о том, как хорошо было бы здесь перекусить, выпить глоток сидра, может, даже выкурить одну из дедовских трубок, а Цеппелин лежал бы возле его ног… но ему всегда недоставало времени на это маленькое удовольствие. Едва последний снаряд сбрасывался с обрыва, нужно было спешно пускаться в обратный путь, чтобы вовремя вернуться в хижину до того, как проснется Клер. Но мальчик отчетливо представлял себя в этой роли: на нем черный плащ Адмирала, в зубах трубка, глаза прищурены, чтобы защититься от дыма плохого табака. Ничего! Все так и произойдет, только попозже, и удовольствие будет еще полнее. Кто смел утверждать, что он хилый городской мальчишка, которому не приспособиться к деревенской жизни? Теперь посрамленным злопыхателям — и Рубанку первому! — остается только пристьгженно повесить носы и признать: «Вот он каков, малыш Леурлан, — отобрал поле у бошей в одиночку, в то время как другие и сунуться туда не смели! Немного найдется таких смельчаков!»
Приход лета принес с собой расслабленность, ничегонеделание, ибо то, что можно было выжать из жалкого арпана земли их «приусадебного участка», было уже выжато. Теперь оставалось ждать, чтобы семена соизволили дать плоды, и молить Бога послать щедрый урожай, который позволит им продержаться грядущую зиму. Куры после долгого раздумья все-таки решили нестись, и Жюльен не так уж часто наведывался в подвал дома за продуктами. Благодаря речушке, протекавшей в лесу, два-три раза в неделю им удавалось полакомиться свежей рыбой, да и в силки попадалось довольно дичи: немцы конфисковали у деревенского населения охотничьи ружья, и зверье разучилось бояться выстрелов. С окончанием огородного сезона у матери и сына появилось много свободного времени, слишком много, и для того чтобы поменьше оставаться с глазу на глаз, каждый старался продлить рабочие часы, с маниакальным упорством предаваясь самому пустячному занятию. Когда речь не заходила о насущных проблемах — о нашествии тли, почве, которую просто невозможно напоить водой, об ущербе, причиняемом кротами, — они уж и не знали, о чем говорить, чтобы заполнить тишину. Более того, они так хорошо знали, о чем заговорят в следующую минуту, что уже одно это делало их немыми. Тогда они бежали друг от друга в послеобеденный сон, бесконечный, тягостный, в духоте хижины на сухой соломе. Издалека до них доносились сухие раскаты продолжавшихся где-то боевых действий, эхо от которых становилось все более приглушенным.
Жюльена больше не тянуло спать после обеда. Либо он уже не уставал так, чтобы мгновенно погрузиться в сон, либо действительно окреп и приспособился к физическому труду — так или иначе, но результат был один. Стоило ему закрыть глаза, как возвращались проклятые вопросы, втягивая его в свой водоворот и вызывая желание напиться прямо из горла, чтобы побыстрее одурманить себя и перестать думать. Не тем ли втайне занималась и Клер, когда всякий раз после еды наслаждалась вином из Адмиралова погреба с видом лакомящейся кошечки и с этим ее причмокиванием, которое так раздражало Жюльена: «Стаканчик, всего-то один!» После выпивки лицо ее начинало искриться капельками пота, и она бросалась на солому, отдаваясь во власть блаженной истомы.
