Тони Парсонс - Загадка лондонского Мясника

Рядом с Беном Кингом сидел Салман Хан, взиравший на высоченного директора школы так, словно позже тот собирается вызвать его к доске.

– Сегодня мы собрались, чтобы вспомнить мистера Филипса, – говорил Во. – Нашего выпускника. Учителя. Друга.

Как и большинство ораторов, директор немного переигрывал. Он попросил нас заглянуть в мемориальную брошюру, где указаны годы рождения и смерти, а потом сказал, что главное – то, что находится между ними. Тире.

– Да, тире, – покивал Во.

Не имеет значения, когда родился Гай Филипс и когда он умер. Прочерк между этими датами, вот что важно. Ибо этот прочерк – жизнь.

Директор говорил о Филипсе, словно тот был чем-то средним между матерью Терезой и Христом.

Я вспомнил беднягу Свина. Как он обращался с Наташей на похоронах Бака. Как заставлял учеников валяться в грязи. Мне казалось, свой прочерк он провел, отравляя жизнь другим, но Перегрин Во обладал даром убеждения, а потому отовсюду слышались сдавленные всхлипы. И все же по каменному лицу директора я никак не мог понять, что значил Гай Филипс для него самого. Все? Или ничего?

Похоже, в часовню набилась вся школа. В первых рядах сидели учителя в черных мантиях, позади – тысяча мальчишек в зелено-пурпурной форме. Под витражным окном стоял хор. Ученики и преподаватели теснились вдоль стен, толпились в дверях.

Часовня оказалась меньше, чем я думал. В Интернете я прочитал, что ее строительство прервалось во время Войны Алой и Белой розы, и с тех пор его так и не возобновили. Здесь, как всегда в Поттерс-Филде, у меня возникло чувство, будто в мгновение ока переносишься сквозь века.

За кафедру встал Нэд Кинг.

– Окончен праздник, – прочел он. – В этом представленье актерами, сказал я, были духи. И в воздухе, и в воздухе прозрачном, свершив свой труд, растаяли они. Вот так, подобно призракам без плоти, когда-нибудь растают, словно дым, и тучами увенчанные горы, и горделивые дворцы и храмы, и даже весь – о да, весь шар земной. И как от этих бестелесных масок… от них не сохранится и следа.

Салман Хан понурил голову и заплакал. Бен Кинг не сводил глаз с обезображенного лица своего брата.

Голос капитана Кинга заполнил древнюю часовню:

– Мы созданы из вещества того же, что наши сны. И сном окружена вся наша крошечная жизнь.

Капитан произнес обычную в таких случаях речь, но эти слова были полны истинного смысла. Он держал себя в руках, и в то же время его переполняли чувства. Он прекрасно справился. В таких вещах он обладал большим опытом.

Кинг вернулся к своей скамье в первом ряду, тронул за плечо Салмана Хана и опустился рядом с братом. Сзади сидели их красавицы жены и дети. Воспитанные малыши с брекетами на зубах и холеные женщины, которые даже в траурной одежде выглядели сексуально. Их огромные драгоценные камни сверкали. В этих семьях хватало денег и на одежду, и на образование отпрысков, и на исправление их прикуса. Братья Кинг и Хан наверняка любили своих близких. Однако истинные, нерушимые узы – узы прожитых вместе лет, были иными.

Потому что сейчас эти трое сидели вместе.

После поминальной службы я решил пройтись, обогнул регбийное поле, где шел урок. У всех мальчиков на руках были черные повязки в знак траура по учителю.

Звуки сталкивающихся тел, крики и смех стихли за спиной. Я подошел к домику Лена Жукова, постучал. Никто не ответил. Я поднял воротник, защищаясь от ледяного ветра, обошел коттедж и остановился.

На компостной куче лежала дохлая лиса – точно драный мешок из костей и шерсти. Кто-то аккуратно свернул ей шею.

Я вернулся в город в пять вечера. Был ноябрь, и в это время становилось темно, как ночью. Безумный лондонский час пик набирал силу. Я отправил Эди сообщение, стоя в пробке на Пиккадилли. Она ждала возле Управления и села в мой «БМВ» с торжествующей улыбкой.

– Если бы не я, – сказала Рен, – вы бы до сих пор копались в Гугле. На вашем месте я бы поехала через Риджентс-парк. Там всегда на удивление мало машин.

Через пятнадцать минут мы были на Финчли-роуд. Здесь автомобилей было много, но ехали они с нормальной скоростью. Дорога круто уходила вверх, к началу Хит-стрит. Мы взбирались на самый высокий холм города.

Я заметил, что мы недалеко от луга, где гуляли со Скаут, когда потерялся Стэн. А я и не знал, что поблизости есть художественные салоны.

На въезде в Хэмпстед, как раз перед огромным парком, собрались галереи всех мастей и размеров. Одни были высшего класса, с просторными роскошными залами и витринами, где в свете дорогих ламп выставлялись холсты. Другие, поскромнее, принадлежали местным художникам, которые продавали свои работы местной же клиентуре. Салон, который искали мы, представлял собой всего лишь темную дыру в стене.

– Вот и «Нерей», – сказала Эди.

Я сбавил скорость и, когда мы проезжали мимо, краем глаза увидел крошечный зал, что скрывался за кованой оградкой. Урну у входа кто-то перевернул, из нее на узкий тротуар высыпался мусор. Едва мы въехали на вершину холма, Эди отстегнула ремень безопасности. Я быстро нашел, где припарковаться.

Однако, вернувшись к галерее, мы обнаружили, что она закрыта. В витрине были выставлены два маленьких пейзажа. За стеклянной дверью лежала кучка рекламных проспектов и писем. «Скоро вернусь», – соврала нам табличка.

Я отступил и взглянул на дом: трехэтажное здание, одна квартира в цокольном этаже, другая – над самой галереей. Я перегнулся через оградку, заглянул вниз, посмотрел вверх. В окнах было темно. Под ногами хрустели осколки стекла.

Мы стояли на окраине Хэмпстеда. Местные предприниматели или процветали, или разорялись. Кроме галерей, здесь было несколько ресторанов и магазинов одежды. Вдоль всех тянулась одинаковая кованая решетка. Даже на самых скромных зданиях мигали красные и синие огоньки сигнализаций.

– Пойдемте, – сказал я Эди. – Мне еще нужно заехать в одно место. Куда вас отвезти?

– Я с вами.

Я посмотрел на девушку. Сколько ей? Лет двадцать пять или меньше?

– А разве у вас нет дел?

– Мы с бойфрендом встретиться сегодня не сможем. – Она помолчала. – Ему надо поужинать с женой. – Снова молчание. – У нее день рождения.

Носком ботинка Эди пошевелила мусор из урны – разбитые бутылки и пустые коробки от пиццы с потеками засохшего сыра.

– Хозяин – мужчина.

– Откуда вы знаете?

– Только мужчины живут вот так. Мужчины и свиньи.

Холлоуэй находится в нескольких милях от Хэмпстеда. В нескольких милях и нескольких световых годах.

Мы со стажером Рен остановились у дверей большого пыльного магазина, гордостью которого был манекен, одетый как солдат времен Второй мировой.

– Как вы узнали об этом месте? – спросила Эди.

– Покопался в Гугле.

У манекена в каске были надутые губы и нежное лицо парня из модельного агентства, но одели его в тяжелую форму, созданную для вторжения в Россию.

На тоненьком узкобедром мужчине висели шинель и грубый китель, мешковатые штаны были заправлены в кожаные ботинки. Все это выглядело невозможно старым и хрупким, будто рассыплется от одного прикосновения.

– Обувь не настоящая, – отметила Рен. – Остальное, возможно, да. Но не ботинки. У фрицев они разваливались. На Восточном фронте немцы отпиливали ноги павшим русским солдатам и размораживали их в крестьянской печи, только чтобы снять сапоги.

Я удивленно посмотрел на нее.

– Моему отцу нравилась Вторая мировая, – объяснила она. – «Нравилась», пожалуй, неправильное слово. Он увлекался ее историей. Купил набор дисков с документальным сериалом «Мир в войне». Ну, и все такое.

В остальной части витрины хозяин любовно расположил всякий хлам. Пуговицы, плакаты, кусочки металла и кожи, выцветшие клочки, открытки. Все это он выставил, точно священные реликвии. «Второй фронт, – гласила надпись на вывеске магазина. – Военный антиквариат». Внутри начали гасить свет.

Я громко постучал. Выглянул немолодой длинноволосый мужчина.

– Я закрываюсь.

– Мы вам не помешаем.

Увидев наши удостоверения, он отступил, и мы вошли.

– Детектив Вулф и стажер-детектив Рен, – сказал я.

– Ник Кейдж, – неохотно представился он.

Я оглядел витрины с лохмотьями и ржавыми медалями, фотографии улыбающихся людей, которые погибли много лет назад.

– Интересное местечко, – сказала Эди. – Моему старику понравилось бы. «Парабеллум» настоящий?

Она показала на пистолет Люгера в коробке из темного цветного стекла.

– Копия, – ответил хозяин, глядя на меня. – Он не стреляет.

Я вытащил папку с фотографиями и разложил их на стеклянном прилавке. Поясницу скрутило. На снимках был нож, созданный, чтобы резать глотки. Я оперся на прилавок, слегка выгнулся и выдохнул, расслабляя спину. Получилось не так, как у Стэна, но все же я почувствовал себя лучше.