Родриго Кортес - Толмач
Но более всего Курбана беспокоило то, что Мечит вела себя не лучше Бухэ-Нойона и совершенно не желала считаться с обстоятельствами. Сумасбродное божество приходило, когда хотело, брало, что хотело, и уходило так же спонтанно и внезапно. А Курбан потом долго отмывался от жертвенной крови, упрашивая Великую Мать отвести глаза русским и полиции – хотя бы на время.
И Великая Мать отводила – сколько могла. Но однажды утром по знаку есаула Добродиева Курбана взяли с двух сторон под мышки, туго стянули кожаным ремешком руки за спиной и силком усадили на бревно у костра.
– А ну-ка, принесите сюда его мешок, – мрачно распорядился есаул.
Самый молодой казак бегом отправился за дорожным мешком толмача, а Добродиев уставился на Курбана тяжелым, немигающим взглядом.
– Я за тобой давно наблюдаю, толмач, и с каждым днем ты мне нравишься все меньше… Сейчас и проверим, что ты за птица.
Курбан похолодел и попытался встать, но его тут же силой усадили обратно.
– Давай, – принял мешок есаул, – сейчас мы о тебе мно-ого чего узнаем…
Он перевернул мешок, вытряхнул все, что там было, себе под ноги и замер.
– Мать честна! Хлопцы! Вы только гляньте, сколько всякого барахла!
Добродиев ковырнул носком сапога туго набитые травами и смесями мешочки, решительно сгреб их ногой в костер, а затем нагнулся и поднял связку священных кожаных онгонов.
– А это что за дерьмо?
– Онгон, – выдохнул Курбан, – от прародительниц наших… прошу… ваше превосходительство, не трогайте их…
Есаул усмехнулся и швырнул онгоны в костер. Курбан взревел, вскочил, сбросил с плеч руки караульных и рванулся вперед. Ему тут же дали подножку, и он рухнул лицом в костер, но выхватить зубами связку кожаных полосок не успел – казаки оттащили за ноги.
– Куда тя несет, дура?!
Курбан взвыл, рванулся еще сильнее, и еще, и еще, и тогда его рубаха лопнула, а на утоптанную землю без числа посыпались замызганные листки бумаги с двуглавым орлом и непонятными столбиками из букв и цифр.
– А это еще что?! – охнул есаул. – А ну, крепче держи его, ребята!
Он поднял один из листков и, побледнев, повернулся к своим:
– Ребята… это он.
* * *Курбана стали бить сразу, и если бы не вмешательство прибежавших на крик встревоженных китайских караульных, убили бы насмерть.
– Кур-рва! – рыдал вырывающийся из рук полиции Добродиев. – Тварь безбожная! Пустите меня! Пусти, я сказал!
Защелкали затворы, и Курбана, как он был, со связанными за спиной руками, оттащили в сторону, но, казалось, есаула не может удержать ничто – даже угроза стрельбы.
– Т-тварь! – все рвался свести счеты за убитых казачков Добродиев. – Ля-арва-а!..
Курбан его даже не слушал. Кожаные онгоны всех его родственников по материнской линии уже совсем скрючились от жара, и души всех его прародителей до двадцать седьмого колена стремительно вылетали в небо… А потом ярко полыхнули травы, и понявший, что сульде предков уже не спасти, Курбан жадно вдохнул запах разгоревшихся снадобий и поднял глаза на Добродиева.
– Я тебе говорил, не трогай онгоны, – на давно уже мертвом тангутском языке произнес он. – Ты не послушал.
– Тва-арь… – раскачивался повисший на руках четверых полицейских почти обезумевший есаул.
– Теперь ты наш раб, – все так же на тангутском отчеканил Курбан и поднял глаза к вечернему небу, туда, где вот-вот должны были проявиться звездные контуры божественной Обезьяны. – Он твой, Мечит! Я отдаю его тебе!
– Ы-ы-ы… – протяжно ревел есаул, но в глазах его уже не было мысли, а широкие ноздри жадно глотали поднимающийся в сиреневое сумеречное небо дым стремительно прогорающей адской смеси из трав, снадобий и многократно сдобренных священной жертвенной кровью онгонов.
* * *Когда капитан Загорулько и поручик Семенов подъехали к лагерю, его весь уже заполонила китайская полиция.
– Что за черт?! – охнул Загорулько и пустил кобылу галопом.
Семенов – тоже галопом – тронулся вслед, но вскоре оба оторопело остановились. Тела казаков лежали там, где их и настигла жуткая, судя по искаженным страхом и отчаянием лицам, смерть.
– Есаул! – чуть не плача гаркнул Загорулько. – Что за черт?! Есть здесь кто живой?!
– Двое, – послышалось позади, и офицеры обернулись.
Это был Кан Ся.
– Кто?! – как один, выдохнули офицеры.
– Доб-ро-диев, – с трудом выговорил китаец, – и этот… пере-вод-чик.
Офицеры переглянулись и снова повернулись к Кан Ся.
– У вас уже есть версии? – по праву старшего, едва сдерживая гнев, строго спросил Загорулько.
– Да, – кивнул Кан Ся. – Это умышленное убийство.
– Курбан… – уверенно процедил сквозь зубы Семенов. – Это все он.
– Нет, – поджал губы Кан Ся. – Это не монгол; полиция его еле успела спасти. Это ваш все сделал. Есаул.
* * *Ни Семенов, ни Загорулько не поверили ни единому слову Кан Ся. Для них казалось совершенно очевидным, что узкоглазый просто выгораживает своего, старательно втаптывая в грязь одного из лучших представителей русской армии. Загорулько немедленно связался с русским консулом в Гунчжулине и настоятельно попросил его прибыть на место базирования экспедиции, желательно вместе с переводчиком – для опроса свидетелей.
Консул выехал на место происшествия, как просили – немедленно, а переводчик – маленький и старый, как сама Вселенная, китаец – медленно, порой по слогам перевел все, что в голос, один за другим говорили свидетели. И чем больше офицеры узнавали, тем жутче им становилось.
В общих чертах обрисованная Кан Ся картина оказалась неоспоримой. Около восьми вечера наблюдавшие за лагерем китайские караульные заметили ссору. Они подошли к лагерю и увидели, что совершенно безумный на вид есаул Добродиев порывается убить монгола. А едва они оттащили толмача в сторону, как есаул вырвался, выхватил шашку, и весь лагерь в считаные секунды превратился в ад.
Поначалу казаки просто не поверили, что их батька спятил, а потом стало уже поздно. Старый опытный боец рубил молодых казачков, словно ивовую лозу, и не остановился, даже когда полиция открыла по нему огонь. Лишь с огромным трудом, с четырьмя пулевыми и множеством колотых и резаных ранений есаул Добродиев был-таки скручен, под усиленной охраной доставлен к местному лекарю, насильно перевязан, а затем и допрошен. И сразу же признался во всем – и в умышленном убийстве сослуживцев, и в ярой ненависти ко всем двуногим порождениям Ульгена.
– Стоп! Кто такой Улъген? – остановил на этом месте переводчика Семенов.
Старик перевел.
– Я не знаю, – покачал головой перевязанный окровавленными бинтами китаец-полицейский. – Наверное, русское ругательство…
Загорулько и Семенов страдальчески переглянулись. Они были в полной прострации.
* * *Курбан приходил в себя около суток. Насильственно порванные душевные связи с онгонами родственников причиняли такие страдания, что он порой не понимал, ни где находится, ни что вообще происходит. И только одно он видел и осознавал четко: то, что делает попавший под власть онгонов и духа магических снадобий есаул.
Сначала старый вояка слился с выходящими вместе с дымом сульде всей родни Курбана до двадцать седьмого колена, и там, глубоко внутри, мгновенно отрекся и от своего распятого на кресте Иисуса, и от его священной матери Мириам. А затем на него снизошла Мечит.
Капризное и своенравное божество сразу же возжелало свежей крови, но есаул не знал, как напоить ее правильно, и вместо того, чтобы взять одного – помоложе – и аккуратно спустить его живую кровь в деревянную чашу, просто принялся рубить своих сослуживцев направо и налево. И вот тогда небеса дрогнули, и вечно противостоящий своему младшему брату – подземному владыке Эрлик-хану – небесный хан Ульген возмутился.
Никогда еще Курбан не видел ничего подобного. Срединный мир земли словно лопнул на тысячи кусков, стронулся и начал стремительно вращаться между тяжелыми нижними слоями и легкими верхними, более всего напоминая гигантскую воронку посреди ледохода, и более часа центром всего мироздания был совершенно спятивший, забрызганный кровью с головы до сапог русский есаул.
Целых три раза есаул переходил из рук Эрлика в руки Ульгена, и тогда он каялся, рыдал и Христом Богом просил прощения даже у изумленной китайской полиции. Но проходило время, и Владыка Преисподней снова оказывался сильнее своего старшего брата, и тогда есаул рвал на себе путы, рычал и плевался. А потом Вселенная в последний раз дрогнула и со скрежетом остановилась – вместе с последним ударом на удивление крепкого сердца есаула Добродиева.
* * *За двое суток русский и британский флоты несколько раз изменили диспозицию, демонстрируя один другому свои лучшие боевые качества. Так что наблюдавшие за маневрами китайские разведчики трижды докладывали генерал-губернатору столичной провинции о начале военных действий между Россией и Англией, и трижды Жун Лу телеграфировал об этом из Тяньцзиня в Пекин – императрице. Но все три раза ни одна из сторон так и не соблазнилась нанести первый решающий удар. А потом подоспела немецкая эскадра, флоты замерли, и разведка донесла Жун Лу, что европейцы высаживают на берег десант – совместный, человек в триста.
