Лесли Каген - Насвистывая в темноте
— Все в порядке, Дэйв?
Расмуссен только кивнул, и мистер Гэри удалился назад в дом.
— Салли Элизабет О’Мэлли, что с тобой такое? Я всего-то собирался дверцу открыть. — Расмуссен выпустил мою руку и зашагал назад, к своей стороне машины.
Мне сразу вспомнилось, как папа, бывало, делал такое для мамы. Открывал дверцу, склонялся в поклоне и говорил: «Колесница к вашим услугам, мадам». Я очень давно не видела, чтобы кто-то творил такие благие дела, не считая мистера Кэри Гранта в нескольких фильмах. Так что, наверное, Этель не ошибалась: Расмуссен — настоящий джентльмен. Или, возможно, просто очень, очень хорошо притворяется.
Мы проехали два квартала молча, и тишина стала настолько громкой, что Расмуссен сказал:
— Ты ведь знаешь, что мы дружны с твоей мамой, верно?
Я глядела в окно. Пахший шоколадным печеньем ветерок ерошил мне волосы.
— Вчера я ездил навестить Хелен. — Расмуссен включил огонек-поворотник, чтобы вывернуть на Лисбон-авеню.
— У нее все хорошо?
Расмуссен не отрывал глаз от дороги.
— Да, хорошо.
Мне хотелось задать столько вопросов про маму, умолять описать все подробно. Например, спрашивала ли она обо мне, и когда она вернется домой, и не нужно ли принести ей что-нибудь, вроде золоченой щетки, чтобы причесываться, но я не была уверена на все сто процентов, что он сказал мне правду, и даже если сказал, я ну никак не могла заставить себя дать Расмуссену понять, что мне от него что-то нужно.
— У твоей мамы все трудности позади, но… — Расмуссен свернул на 56-ю улицу. — У Холла были кое-какие неприятности, и я знаю, это может тебя расстроить, Салли, но Холл… Холл… Как бы выразиться…
— Чертов долбаный ублюдок?
Расмуссен хохотнул, но тут же умолк.
— Я не вполне одобряю ваш подбор выражений, юная леди, но мне кажется, что в данном случае вы дали точное определение.
Когда Расмуссен говорил, я то и дело смотрела на его подбородок. У него там, в самом низу, шрамик, похожий на запятую. Я ни за что не смогла бы посмотреть ему в глаза, что бы ни говорила Этель. А погляди я в глаза Расмуссену, думаю, моя душа вылетела бы из окошка и прямиком влетела бы в его. Или, возможно, он загипнотизировал бы меня, как тот доктор в фильме под названием «Три лика Евы», где внутри одной тетеньки жило слишком много людей, так что доктор загипнотизировал Еву и попросил парочку из них валить восвояси. Смотри мне в глаза. Смотри мне в глаза. Нет уж, дудки, спасибо вам большое.
— Ты слыхала, что мы с твоей мамой дружим еще со школы, да? — повторил он.
Не хотелось это признавать, но я уже подозревала, что мама дружит с Расмуссеном, — из-за той выпускной фотографии в тайнике, на которой они стоят рядышком и Расмуссен улыбается маме, хотя вроде как улыбаться надо в камеру Джима Мэдигана из «Фотостудии Джима Мэдигана».
— В общем, как я и говорил, Холл попал в серьезную передрягу, — сказал Расмуссен.
— Знаю. — Я начала накручивать прядь волос на палец, к чему пристрастилась совсем недавно. Это вроде как немного умеряло мое воображение. — Мистер Питерсон рассказал, что Холл стукнул мистера Джербака пивной бутылкой и теперь сидит в тюрьме и ему готовятся предъявить обвинение.
Мы свернули на 58-ю улицу, где жили Пяцковски, Расмуссен подъехал к их дому, остановился напротив.
— Джуни мертва почти год. С трудом верится. — Он встряхнулся, как делают люди, когда знают, что не могут вынести то, что чувствуют, и надеются просто от этого избавиться. — Дом выставили на продажу. Надо бы прибраться во дворе.
Я тоже посмотрела на дом Пяцковски и заметила нечто такое, чего не углядела в тот день, когда мы с Тру проходили мимо по дороге в церковь — когда узнали про мамину стафилококковую инфекцию. А там забавный такой синий скворечник, криво висящий на дождевом желобе под крышей, и на нем какая-то надпись, я не могла разобрать, что написано. Скворечник покачивался на ветерке.
Расмуссен тоже смотрел на него.
— Мы с Джуни вместе смастерили скворечник, — сказал он тихо. — Синий был ее любимым цветом. И ей нравились птицы. Особенно синешейки. Она называла их «счастье на крылышках».
Я промолчала, подумав: большой и сильный снаружи, Расмуссен такой мягкий внутри, и меня эта мысль потрясла, но правда же, он словно вишня в шоколаде. Этель не ошиблась. Мои мысли шли вкось и вкривь, но недостаточно вкривь, чтобы я не поняла — Расмуссен говорит правду. Дело в том, что синий точно был любимым цветом Джуни, она просто обожала синий сахар в мешочках «Лик-Эм-Эйд» — после губы у нее становились точь-в-точь васильки.
— Ты ведь знаешь, что Джуни моя племянница, да? Дочка моей сестры Бетси?
— Мне Этель рассказала, — быстро ответила я.
— Бетси пришлось уехать, потому что им с мужем было слишком грустно жить здесь после того, как Джуни… — Он нажал на педаль газа и отъехал от обочины.
Полквартала спустя Расмуссен вывернул на то, что считалось школьной площадкой, но часто использовалось как парковка, случись у кого похороны, или свадьба, или другое важное событие. Я дождаться не могла, чтобы выйти из машины. Даже не представляла, что стану так сильно жалеть Расмуссена, я так разнервничалась, что немного вспотела. И стоило ему выключить мотор, как я налегла на ручку двери.
— Подожди минутку, Салли. Я должен сказать тебе еще кое-что важное.
Руки у него были запутаны узлом на руле, и с виду он казался таким же дерганым, как и я внутри. Может, потому, что мы так близко от церкви, он стал чувствовать себя по-настоящему виноватым и вот-вот сознается в убийствах… Как в кино: там злодей попадает в полицейский участок и после допроса третьего уровня начинает весь дрожать, упирается лбом в стол и орет: «О’кей, это я сделал, о’кей? Признаюсь!»
Расмуссен сказал:
— Мистер Джербак умер.
— Что?
— Мистер Джербак умер.
Мне хотелось сказать, что мистер Джербак мне особо не нравился. Он то и дело колотил своего сына Фрица, и тот вечно приходил в школу с фонарем под глазом и рассказывал, что споткнулся о своего пса, хотя всем и каждому известно: нет у Фрица Джербака никакой собаки.
— Ты понимаешь, что это значит? — спросил Расмуссен.
На углу церкви я заметила Тру — моя сестра стояла рядом со статуей святого Франциска, которого Вилли О’Хара как-то обозвал «сладкой булочкой».
— Значит, скоро будут новые похороны? — сообразила я.
— Верно, но я не это имел в виду. Смерть мистера Джербака означает, что Холл не вернется. Он проведет в тюрьме намного дольше, чем неделю-другую.
Мысли у меня сразу вскипели:
— То есть Холл останется в тюрьме навечно?
Похоже, нам негде будет жить, если Холл не сможет платить аренду из денег, которые получал, продавая ботинки в магазине Шустера. Тут нам точно капут. О, милые Иисус, Мария и Иосиф! Я стиснула зубы, готовясь услышать, что нам с Тру пора собираться в приют на Лисбон-авеню.
— Может, и не навечно, но сядет Холл надолго, очень надолго. — Расмуссен вытер проступивший на лбу пот сложенным платочком, который достал из нагрудного кармана пиджака. — Знаешь, что это значит?
Кажется, знаю.
— Это значит, что тебе, и Нелл, и Тру придется съехать из вашего дома. Голдманы позволят вам остаться еще на неделю, но… что ж… им нужно сдать комнаты людям, которые смогут за них платить. Понимаешь? — Он закинул руку на спинку моего кресла и так близко нагнулся, что я уловила запах апельсиновых долек.
Я глядела в окно на Тру, пытаясь не думать про тех несчастных детей в приюте Святого Иуды. Нам с Тру предстояло сделаться еще двумя безнадегами.
— Значит, нас отправят в приют?
— Вот к этому-то я и веду. — Слова брызнули из Расмуссена, как будто он дал протечку. — Твоя мама считает неплохой идеей, чтобы вы с Тру переехали ко мне — покуда она не оправится настолько, чтобы вернуться.
— Что?!
Должно быть, это просто мое воображение так не смешно расшутилось, не мог он такое сказать, потому что поселиться под одной крышей с Расмуссеном — это самая безумная идея Вирджинии Каннингем, какую я только слыхала!
В наполовину опущенное стекло на другой стороне вежливо постучали. Это был мистер Питерсон, тоже одетый в черный костюм, с розовой гвоздикой в петлице лацкана. Он наклонился к окошку и сказал:
— У нас все готово, Дэйв.
Расмуссен ответил:
— Сейчас подойду, Джек.
А я никак в себя не могла прийти. Мама решила отправить нас с Тру пожить у Расмуссена? Решила, что это «неплохая идея»? Мамочка, как ты могла? Нужно расспросить Нелл. Убедиться, что это правда. Точно, этим и займусь. Расмуссен, должно быть, выдумал все. Конечно, выдумал.
Расмуссен открыл дверцу и сказал:
— В доме полно места. Целых четыре спальни. И Этель в любое время сможет зайти помочь, сделать что-нибудь, чего я бы не смог, — ну, волосы там расчесать. — Он коснулся моей косы, которую Этель заплела утром, и на миг мне показалось, что он расплачется. И хотя я все равно считала Расмуссена убийцей и насильником, я не оттолкнула его. Еще нажалуется маме. Теперь, уже наверняка зная про мамину дружбу с Расмуссеном, придется ходить вокруг него тише воды, ниже травы.
