Джоди Пиколт - Похищение
— Грета! — возмутилась я. И почувствовала, что Мария наконец успокоилась. Словно ее поддержали.
Поверьте, я много чего видела: и мальчиков с ангельскими лицами, бежавших от издевательств в школе, и подростков, взбиравшихся на водонапорные башни, чтобы умереть поближе к Богу, и хрупких девочек, прятавшихся по ночам от приятелей своих мам. Но моя задача — вернуть детей домой, а не разбираться в обстоятельствах, принудивших их к бегству. Поэтому в тот вечер я вернула Марию благодарному отцу. Я сделала то, что должна была сделать.
Через месяц мне позвонил детектив, который вел это дело, и сообщил, что Мария застрелила отца, после чего наложила на себя руки. В тот день я дала Грете добавку ее любимого корма — за то, что она понимала больше, чем иные люди…
Я вот к чему клоню: порой «поступить по правилам» не значит «принять разумное решение». Подчас, рассчитывая на бумаге, мы забываем про овраги. Иногда лучшее, что можно сделать, — это просто уйти.
Когда Софи было два года, мы с Эриком повезли ее на рыбалку. Блаженным воскресным утром мы уселись на пирсе на озере Гуз. Эрик насаживал червяка на крючок, забрасывал леску и помогал Софи держаться за удилище. Она как раз выучила слово «рыба» и, когда мы вытаскивали из воды форель или окуня, принималась хлопать в ладоши и бесконечно повторять: «Рыба, рыба, рыба…»
Я до сих пор не понимаю, как это случилось. Эрик отпустил Софи, чтобы приладить наживку, а я в это время указывала пальцем на радужную форель, которую мы только что выпустили обратно в черную, холодную воду Раздался еле слышный всплеск, как будто кто-то «пек блинчики» на глади пруда, и мы одновременно поняли, что Софи исчезла.
Спасательного жилета на ней не было: когда мы пытались его застегнуть, она отбивалась руками и ногами, и мы решили, что под нашим присмотром ничего плохого с ней случиться не может.
— Софи! — закричал Эрик, и ужас, прозвучавший в его голосе, полоснул меня по сердцу.
Я ни о чем не думала — я просто прыгнула в воду и открыла глаза. Все было словно в тумане, я поднимала ил подошвами своих ботинок, но у самого дна мелькнуло что-то яркое — и я ринулась туда.
Софи, не умевшая плавать, камнем пошла ко дну, и ее отнесло под пирс. Ухватившись за край футболки, я вытащила ее из воды и отдала Эрику. Пока я, кашляя и отплевываясь, выбиралась из пруда, он уложил Софи на грубые, видавшие виды доски пирса.
Она была слишком напугана, чтобы плакать. Все происшествие заняло не более двух минут, хотя мне казалось, что прошла вечность. Ярким пятнышком, которое я заметила в мутной воде, была цепочка, подаренная моим отцом на день рождения. На ней висела серебряная звездочка — «загадай желание».
Софи нравится слушать, как мы спасли ей жизнь. Она может слово в слово повторить все подробности случившегося, но за прошедшие годы мы отполировали их, как конскую сбрую. Она не может рассказать эту историю из первых уст, она лишь пересказывает наши свидетельства, и мы с Эриком благодарим за это Бога. Я думаю, есть вещи, которых лучше не помнить вовсе.
В конце трейлерного парка есть сухая, пыльная просека, куда Эрик ведет меня встречать закат. Там кто-то словно бы протаскивает розовую занавесь сквозь складки гор.
Костюм он так и не переодел, но хотя бы распустил узел на галстуке. Мы любуемся, как небо переливается акварельными оттенками оранжевого и фиолетового, и эта картина слишком прекрасна, чтобы быть подлинной. В паре футов от нас Софи бросает Грете теннисный мяч, а та приносит его обратно.
— Знаешь, я тут подумал: если с юриспруденцией у меня не сложится, я всегда могу устроиться в Фениксе метеорологом. Вот послушай: понедельник — сто четыре градуса, солнечно. Вторник — сто четыре, солнечно. Среда — прохладно, сто два градуса…[19]
— Эрик, — перебиваю его я. — Брось.
Он тут же умолкает.
— Ди, я просто хотел тебя немного развеселить. Фиц сказал, что у тебя выдался напряженный день.
— Ты не должен был допустить, чтобы я пропустила слушание.
— Я не виноват! Мне не сказали, на какое время оно назначено. — Он обнимает меня на талию. — Расскажи о своей матери.
Я слежу за ястребом, разрывающим ткань неба когтями и обнажающим под этой тканью россыпь мелких звезд. Заходящее солнце бьется в предсмертных конвульсиях, брызжа янтарным, розовым и черным.
— Она алкоголичка, — наконец говорю я.
Он замирает, и я понимаю, что для него это такая же неожиданность, как и для меня.
— И раньше была? — спрашивает он.
— Да. — Я поворачиваюсь к нему лицом. — Как ты думаешь, может, я поэтому в тебя и влюбилась?
— Надеюсь, что нет, — смеется Эрик.
— Я не шучу. Может, я не смогла исправить ее и решила поэтому исправить хотя бы тебя?
Эрик кладет руку мне на плечо.
— Ди, ты ведь даже не помнила ее.
С этим не поспоришь. Но почему я ее не помнила — потому что не могла вспомнить или потому что не хотела? Память — она ведь не постоянна. Воспоминания могут «нахлынуть», «пробудиться», «воскреснуть». Их выводят на арену, как цирковых лошадей, на потеху зрителям. Значит, когда-то они могут «схлынуть», «заснуть», «умереть» — пропасть.
Или я не права? Когда я жаловалась на пьянство Эрика, он говорил, что я валяю дурака: он выпивал всего одно пиво, а меня уже тошнило от его дыхания. Теперь я задумываюсь: а что, если во мне говорила некая «память запахов», какое-то глубинное понимание, что человек, от которого разит спиртным, рано или поздно меня огорчит?
— А еще я сегодня ездила в тюрьму.
— И как?
— По десятибалльной шкале? Минус четыре.
— Ну, возможно, не такой уж это был бесполезный день. Вполне вероятно, что ты раздобыла положительное основание для защиты.
— Это еще что такое?
— Если у твоего отца была серьезная причина забрать тебя — к примеру, пьянство матери представляло угрозу для твоего благополучия — и если он пытался добиться опеки над тобой через суд, мы, возможно, сможем его отмазать.
— Думаешь, получится?
— В любом случае это лучше, чем линия, которую планировал я.
— Какую же ты планировал линию?
— Что на самом деле тебя похитила мисс Скарлет. В библиотеке. С помощью гаечного ключа.[20]
Я качаю головой, но ему таки удается выжать из меня улыбку Стоит подумать об отце, и боль в груди поднимается, как тесто в кадушке. Я была к нему несправедлива. Если уж на то пошло, мне можно предъявить такое же обвинение — я тоже пыталась уберечь жизнь, к которой мы привыкли. Разве это преступление, когда ты настолько любишь человека, что не можешь спокойно смотреть на происходящие с ним перемены? Разве это преступление, когда ты настолько любишь человека, что взгляд твой затуманен?
Эрик бросает Грете теннисный мячик, и тот улетает куда-то в кусты. В близящихся сумерках черты его лица теряют четкость. Он может быть кем угодно. И я тоже.
ЭЛИЗА
Ты этого, скорее всего, не помнишь, но я однажды рассказывала тебе о той минуте, когда умерла моя мать. Я, тогда еще шестнадцатилетняя девчонка, была далеко от нее — она гостила у сестры в Техасе, — но вдруг проснулась среди ночи и увидела ее рядом. Она сидела на краешке кровати и касалась рукой моего лица.
— Мамуля? — прошептала я, но она тут же исчезла, оставив по себе лишь аромат туберозы — да такой сильный, что за все эти годы я так и не смогла вытравить его из кожи.
На следующее утро позвонила тетя. Захлебываясь слезами, она сказала, что произошла авария. В тот самый момент, когда я проснулась. Когда я рассказала ей о ночном визите, она удивилась не больше, чем я сама. Спроси любого верующего мексиканца, и он повторит легенду brujas: мертвые всегда возвращаются, чтобы собрать свои следы.
Все эти годы я порой чувствовала, что ты стоишь рядом со мной. Я явственно угадывала щекочущую кисточку твоих пальцев на холсте своей ладони. Набирая ванну, я слышала твой смех с той стороны двери.
И каждый раз я притворялось, что этого не было. Я покрепче зажмуривалась, или пускала шумную струю из крана, или подкручивала громкость на радио. Я не позволяла себе признаться, что в следующий раз смогу увидеть тебя только тогда, когда ты вернешься за своими следами. Сорвешь их с земли, как букет пустынных цветов, и это будет мой утешительный приз за вечную разлуку с тобой.
Девятого декабря одна тысяча пятьсот тридцать первого года Дева Мария явилась индейцу по имени Хуан Диего. Розовой клумбы, расцветшей посреди зимы, и смуглолицей Мадонны, проступившей на одеждах Хуана Диего, оказалось достаточно, чтоб убедить местного епископа возвести святилище Марии Гваделупской.
Некоторые уверяют, что Гваделупе — это Тонанцин, ацтекское божество, возникшее за много лет до происшествия с Хуаном Диего. Испанские миссионеры, узнав об этом культе среди местного населения, крестили ее как Марию Гваделупскую. Они одно упустили из виду: богиня Тонанцин прощала грехи за совершение тайных ритуалов. Этим занимались ее жрицы, brujeria. Миссионеры, по сути, разрешили индейцам-католикам навещать свою ведьму, одновременно отслуживая мессу.
