Лесли Форбс - Рыба, кровь, кости
Homespun — домотканый. Homestead — усадьба. Homeland — родина. Ноте truth — горькая правда: Эдем был карточным домиком, зданием с дурной славой, складом прошлого, в котором я была лишь гостем. А вся правда в том, что мне уже не важно, сумею ли я удержать договор о его аренде. Я хочу уехать от этих костей и этой мелодрамы, оставить позади эти необъяснимые тени.
— Я хочу попросить об услуге, Мустафа, — сказала я, протягивая ему запасные ключи. — Ты присмотришь за моим домом? Толстя позаботится о Расселе, но он боится, если у него будут ключи, копы заподозрят его в грабеже. А Риверсу я не доверяю.
Он взял ключи и пожелал мне удачного путешествия.
— Ну, и удачных поисков твоих корней.
Ник прислал письмо, приглашая меня присоединиться к нему на опиумных плантациях возле Патны, где благодаря Магде Айронстоун ее отец начал исследования мака. Мы должны были вместе поехать вниз по реке в Калькутту, где он собирался провести несколько дней, фотографируя индийский филиал ЮНИСЕНС, а я — изучать старую фабрику Флитвуда и Калькуттский ботанический сад. Потом мы отправились бы на север и встретились с остальными участниками экспедиции.
Мне кажется, Ксанаду — это путь, по которому мне суждено было пойти. Мое наследство, смерть Салли, намеки ее отца на индийское родство между Айронстоунами и Риверсами (родство, которое Джек отрицал), кости в саду, из-за которых тис вырвало с корнем, — все указывало мне в этом направлении. Не могу отказаться от надежды, что у всех случайностей, что с нами происходят, есть причина, рисунок, узор.
II
РЫБА
Сад на бумаге
1
Прошлое — это сон, навеянный опиумом, так говорил Джек, а я проживаю его, видя осознанные сны о прошлом и настоящем, которые существуют в одной плоскости, в одно и то же время. Ник утверждает, что это ощущение весьма распространено здесь, в Индии, и наши способы передвижения только усиливают его: сначала мы путешествуем на разбитом и пыльном поезде из опиумных плантаций Патны в город Хугли, потом плывем на паровом катере мимо старых джутовых заводов, чье пыхтение давно уступило место унылому молчанию, и дальше вниз по Гангу, вдоль длинного вертикального ряда селений, речных складов и пристаней — гхатов.[33] Во всяком случае, он вертикален на моей карте, потому что именно здесь река сворачивает на юг, к морю. Мы живем на шаре, но никак не можем уйти от этих спусков и подъемов карты, этой вертикальности истории. Она заменяет правду: история — это слегка прокисший суп, вкус которого еще долго остается во рту после того, как его съели, и бактерии все еще продолжают брожение.
Во время нашего путешествия по Гангу, который в какой-то непонятной точке сменил имя и стал называться Хугли, мы как будто вели учет всем связям между опиумом и четырьмя веками колонизации Бенгалии. Мы сделали короткую остановку в Серампуре, где датчане торговали наркотиком и религией, строя миссии, в Чандернагаре, откуда раньше французы отправляли опиум в Индокитай, в Чинсуре, где похоронен последний независимый армянский князь, в Бхадресваре, откуда исчезли все останки прусских торговцев опиумом, и, наконец, в Барракпуре, где в стенах бывшего дворца вице-короля Индии размещается полицейская академия. Мы скользили вдоль речных пирсов, и невнятица длинной повторяющейся мантры суффиксов сливалась с ровным урчанием работающего двигателя — пургаравар-пургаравар, литания почти забытых битв, побед и поражений: от пура к вару, от тара к вару, от пурпура крови и безудержного угара к бесконечным сварам. Я не осознавала, что говорю вслух, пока не услышала мягкий смешок Ника.
— Что там за песенку ты себе мурлычешь под нос, Клер? Я почувствовала, как краска приливает к моей шее и добирается до ушей.
— Ничего, это не песня. Просто… названия этих мест похожи на… не знаю. Глухой барабанный бой.
— Тогда тебе слышится воображаемая табла, индийский барабан. — Он выключил магнитофон, на который записывал шум реки, чтобы сфотографировать мое пылающее ухо. — Тебе нужно что-то делать с этой энергией. Ее хватит на обогрев нескольких комнат в твоем доме.
В предложении Ника проехать этот отрезок пути вместе не было ничего романтического — во всяком случае, с его стороны, хотя лично мне чертовски трудно питать исключительно платонические чувства к человеку, красивому как бог, пусть и однорукому (в конце концов, у многих богов, которых мы знаем, не хватает рук, а то и головы). Я пыталась свести его к набору молекул, к сумме всех его компонентов, в том числе и отсутствующих. Я пыталась сосредоточиться на реке и проплывающих мимо баржах — Ник говорит, они сделаны по образцу плотов, сплавлявшихся в девятнадцатом веке вниз по реке из Непала, плотов, которым суждено было стать транспортом для торговли опиумом. Но мой непослушный мозг соединен с теми частями моего тела, что живут целиком в настоящем и для истории бесполезны. Каждый из нас по-своему измеряет водные просторы Бенгалии: Ник рисует мне карту страны, я же выверяю такие глупости, как расстояние от его обутой в сандалию ноги до моей и то, как от речной влажности мокрое пятно расплывается на его рубашке между лопатками. Он пахнет кокосом, но это не тот пляжно-отпускной запах. Он более пряный. Я подаюсь вперед, глубоко дыша, и замечаю его озадаченный взгляд.
— Что ты делаешь, Клер?
— О… мм… я… У тебя, кажется, пуговица расстегнулась.
Ты потеряла голову, говорю я себе; увлечение пройдет, хотя это и не важно, потому что он явно мной не интересуется, а в романтических отношениях у меня мало опыта. Если повезет, случайное любовное приключение может превратиться в то, что генетики называют «компенсирующее избирательное преимущество», когда плохая наследственность, например ген ненормального эритроцита, имеет свои хорошие стороны, вроде сопротивляемости к возбудителям малярии. После своего первого романа я научилась играть в шахматы; отходя от другого, стала специалистом по омлетам.
Я все время напоминаю себе, что нахожусь здесь не только ради истории Флитвудов, но отчасти и из-за Салли. Странно, что меня не сразу захватила эта ее идея, стремление дать имя неизвестному, найти анонимных индийских художников, которые заносили Индию в каталоги. В конце концов, ведь это моя работа — давать имена неопознанным скелетам. А попытки Джека отбить у меня охоту к раскопкам нашей общей истории лишь вызвали у меня подозрение, которое не имеет ничего общего с судебной антропологией, если не считать нутряного чутья.
Надеясь заполнить некоторые пробелы в историях Джека, я тщательно составила длинный список встреч на пять дней моего пребывания в Калькутте. Ник теперь взглянул на него и расхохотался.
— Ты рассчитываешь все это успеть, Клер? Достопримечательности Калькутты, исследования, родственные связи — ты что, собираешься все это галочками отмечать в твоем списке, как в супермаркете? — Он высмеял письмо, которое я получила от библиотекаря Калькуттского ботанического сада, приглашение осмотреть «акварели Роксбера», выхватил его у меня из рук, не успела я и глазом моргнуть, и помахал им над бортом. — Начнем с того, что это ничего не значит, — сказал он, держа письмо так, чтобы я не могла до него достать, почти угрожая разжать искусственные пальцы и пустить листок на волю ветра. — В Индии нужно уметь читать между строк. А каждая недостающая строка — это недостающая история.
Я потянулась к письму, но в эту секунду лодку качнуло на волне и меня бросило на грудь Нику. Здоровой рукой он обнял меня за плечи, удерживая; наши глаза разделяло лишь несколько дюймов. Тяжело дыша, я разъяренно уставилась на него:
— Отдай мне чертово письмо, Ник! Это не смешно.
Он резко отпустил меня и сунул в руки драгоценное приглашение.
— Прости, Ник, но, чтобы достать его, мне понадобилось пятьдесят просительных писем и рекомендация из Кью Гарденз.
В уголках его глаз и губ заиграла улыбка. Мне хотелось поцеловать его, а не сражаться. Он поднял брови:
— Надеюсь, ты взяла их с собой. Индийские бюрократы ничто так не любят, как груды официальных бумажек, которыми машут у них перед носом. Тем больше искушение ставить палки в колеса тому, кто ими машет.
Историк ботаники в Кью, бенгалец, переселившийся в Лондон, перво-наперво связался для меня с Калькуттским ботаническим садом.
— Кто же забудет незапамятные сады? — мягко спросил он, когда я поведала ему о своем желании разыскать сведения о неизвестных индийских художниках Роксбера.
— Что вы сказали?
— «Незапамятные сады» — именно так говорила Салли.
— Это слова, написанные одним китайским садовником сотни лет назад. — Он вздохнул. — Я очень надеюсь, что оригиналы Роксбера не утрачены навсегда и даже не испортились сильнее с тех пор, как я видел их в последний раз. Акварель, в отличие от масляных красок, так нестойка — и одни цвета больше, чем другие.
