Александр Бородыня - Крепы
— Вы доктор? — совсем уже тихим шепотом спросила стюардесса.
— Онколог. Что случилось? Что-то серьезное?
— Пожалуйста, тише!
— Хорошо!
Я кивнула. Это было смешно, но я почувствовала себя как у постели больного, которого ни в коем случае нельзя разбудить. Следуя за ней, я перешла в первый салон — здесь также царила сонная тишина.
— С одной женщиной плохо, — шепнула девочка. — А онколог, простите, это что? — Она обернулась и посмотрела на меня. — Раковый доктор?
— Раковый. На пенсии. Почему вы не сделали объявление по радио?
— Не знаю. Командир попросил меня поискать врача… И не делать шума… Нет, я правда не знаю… обычно в таких случаях мы объявляем. — Все-таки она чувствовала себя неловко. — Вот, пожалуйста… — Она остановилась возле нужного кресла. — Если можете, помогите человеку!
— Естественно, — сказала я шепотом. — Все, что в моих силах!.. — Беспомощный лепет стюардессы раздражал меня. — У вас есть какие-нибудь медикаменты?
— Есть аптечка.
— Хотя бы воды! — сказала я, наклоняясь к больной.
На первый взгляд, женщина, как и все остальные пассажиры, просто спала. Красное платье немного задралось — почему-то это бросилось мне в глаза. Над тугой коричневой полоской капронового чулка видна белая полосочка кожи. Женщина была молода, и вполне здоровый цвет лица неприятно контрастировал с этой клинически белой полосой.
Я взяла вялую руку, свисающую с подлокотника кресла, и поискала пульс.
— Помогите Анне! — попросил рядом детский голосок.
— Это, наверное, твоя тетя? — не оборачиваясь, спросила я.
— Нет, учительница.
Мальчик сидел по другую сторону прохода у меня за спиной, и я его не видела.
Рука была почти невесомой — длинная, узкая, тонкие ногти просвечивали и чуть блестели. Нужно было спросить, что произошло с этой женщиной, почему понадобился врач, — но я не стала. Пульс немного частил.
Тысячи часов, проведенные за операционным столом, все-таки чему-то учат. Внешне все было в полном порядке — женщина просто спала, дрожали темные длинные ресницы, чуть шевелились алые губы, — но я чувствовала грозящую ей опасность.
II
Сумочка висела у меня на плече, она мешала. Она все время соскальзывала и попадала под руку. Вероятно, мое нежелание положить сумочку выглядело нелепо. Но какие могут быть претензии к сумасшедшей старухе, поднятой среди ночи.
Я расстегнула на спящей ворот. У нее был довольно тугой узкий воротничок, и от него на шее с минуту держался розовый след. Одну за другой я расстегнула верхние пуговицы ее платья. Разбудить эту молодую женщину оказалось невозможно — не помогли ни легкие удары по щекам, ни флакончик с нашатырным спиртом, ни укол. Оттянув веко, я убедилась, что зрачки женщины не реагируют на свет.
— А как вы догадались, что ей нужна помощь? — спросила я. — Из чего это видно?
— Меня вызвали сигналом, — сказала стюардесса. — У нее что-то серьезное, доктор? — Стюардесса стояла рядом и непроизвольно катала рукой маленький столик, на котором находилась аптечка. Резиновые колеса неприятно скрипели. Ей было явно не по себе.
— Не знаю… — сказала я.
— Что-нибудь еще нужно?
— Когда у нас посадка?
— Минут двадцать еще в воздухе!.. Столица принимает. Все хорошо, по графику идем.
— «Скорую» вызвали?
Оценивая, я взвешивала в руке какой-то пузырек сомнительного содержания. В эту секунду что-то произошло — какое-то движение. Перебирая бесполезные лекарства на столике, я подняла голову и посмотрела стюардессе в глаза. Таких испуганных глаз я не видела уже много лет.
— Мама! — сказала она тихо и отступила назад, в глубину салона. — Что же это!.. Ма-мо-чка!
Наверное, мальчик долго выкарабкивался из своего кресла, распутывал ремни, но теперь он стоял рядом со мной, по левую руку, и был весь напряжен. Похоже, он меня боялся.
Внимание мое все время сбивалось. Мешал сосредоточиться черный стеклянный круг ближайшего иллюминатора. Будто кто-то невидимый, спрятавшись за ним, наблюдал за происходящим. Я понимала, что вот об этом сейчас как раз думать-то и не надо, и все же постоянно возвращалась к неподвижной темноте.
— Не нужно смотреть! — крикнул мальчик. — С ней случается такое, с ней бывает… — Стриженая мальчишеская головка пронырнула под моей рукой. В детской руке была какая-то книга. — Не нужно! — Цветная мягкая обложка накрыла глаза и губы женщины. — Не нужно смотреть! — повторил мальчик, и в голосе его был подлинный ужас. — Нельзя смотреть!
— Почему нельзя? — удивилась я. — Чего ты испугался? Я же врач, доктор.
— Может, и так, — он глянул на меня неприятными, какими-то очень злыми глазами, — но доктор тут ни при чем. Она не больна.
Цветная обложка колыхнулась, и я увидела самый уголок губ, кривящийся, отливающий черным.
— Отойди! — попросила я и осторожно отстранила мальчика.
Книжка соскользнула по ручке кресла и упала на ковер. Неловко повернувшись, я на нее наступила. Вероятно, сказалось нервное напряжение последних дней, недосып и почти двухлетнее отсутствие каждодневной практики. В общем, мне стало дурно. Происходящее воспринималось так, будто кусок ночного кошмара прорвался в реальный мир. Только однажды, много лет назад, на практике в анатомичке, я испытала подобный шок.
Из глубины обычного авиационного кресла вытягивалось, высовывалось наружу что-то нечеловеческое, механическое. Что-то черное и блестящее, напоминающее по форме очень толстую, тупую иглу. Я ничего не могла сделать. Все силы ушли на то, чтобы не повернуться и не убежать.
По телу женщины волною прокатилась дрожь. Белая полоска кожи над натянутым жгутом капронового чулка заметно потемнела. Теряя равновесие, я почему-то схватилась за свою сумочку. Я пыталась поставить хоть какой-то диагноз. Мальчик заметил мой взгляд и, быстро протянув руку, одернул на женщине платье. Но скрыть странные изменения было уже невозможно. Лежащая на подлокотнике рука тоже потемнела. На глазах она высыхала и съеживалась.
— Не смотрите! — крикнул мальчик. Он топтал свою книгу и пытался меня оттолкнуть.
Стюардесса зажмурилась. Вцепившись в свой столик, она продолжала его катать. Столик скрипел. Коробка с одноразовыми шприцами хлопнулась на пол. Я еще отметила краем сознания, что хорошо бы хоть на нее не наступить.
Удивительно, но никто из пассажиров так и не проснулся. В салоне стоял густой чад, какой бывает в жару над болотом. Скулы стюардессы напряглись, и я увидела, как она широко, судорожно зевнула. Только многолетний опыт бессонных ночей помог мне совладать с неожиданной мутью, тяжестью и шумом в голове.
Черные круги иллюминаторов глянцево поблескивали и дрожали в такт двигателю.
— Да-да… — прошептала стюардесса, и веки ее сомкнулись. — Я согласна, да!..
Все происходящее настолько выходило за рамки знакомой симптоматики, что явно не могло быть реальным. И одновременно было в этом что-то от самой обыкновенной косметической операции. Чрезвычайно трудно было отделить обрывки пресеченного сна от всего, что происходило в салоне. Умирающая хрипела и с силой высовывала язык. Мокрый, черный язык действительно чем-то походил на тупую иглу. Он высунулся, казалось, сантиметров на пятнадцать, невероятным образом изогнулся и вонзился в щеку женщины. Детские кулачки ударили меня в грудь — мальчик что-то кричал. А я, дура старая, только и делала, что прижимала сумочку — сперва к бедру, потом к груди: подумала, что, может, это на меня так подействовал наркотик, лежащий за подкладкой, и мне потребовалось сделать усилие, чтобы отмести этот бред.
Хриплое «да» почти вернуло меня к реальности. Игла разорвала кожу, мелькнула в воздухе, и кусок плоти, отсеченный на глазах, шлепнулся на потемневшее запястье. Он буквально впитался в руку, точно мазок жирного крема.
— Не смотрите! — вопил ребенок. — Не надо!
И тут я услышала еще один голос — напряженный, мужской. Каждое слово проговаривалось с трудом, через силу.
— Прекрати, Олег, — сказал мужчина. Он сидел по другую сторону прохода, и, глянув туда, я отметила коричневый старенький саквояж на дрожащих коленях. — Вернись на место! Не трогай это руками!
Воздух в салоне еще больше сгустился и потемнел. Стюардесса мягко присела на ковер между кресел и тут же повалилась набок. Она спала. В голове моей стало жарко, веки налились свинцом, но все тот же проклятый операционный опыт помог побороть неожиданный навязчивый сон, атаковавший меня не то изнутри, не то снаружи. Совершенно никаких чувств — как во время сложной операции. Я сосредоточилась, пытаясь восстановить ясность и внимание. Наконец я заставила себя разжать пальцы и выпустила сумочку из рук.
