Р. Моррис - Благородный топор. Петербургская мистерия
— Теории, безусловно, интересные, — улыбнулся Порфирий Петрович, — и доводы убедительные. Только вот обстоятельства, сопутствующие его исчезновению, нами расцениваются как весьма подозрительные.
Вадим Васильевич нервозно зашевелился.
— Прошу меня простить, господа, но дела есть дела, — сказал он, сухо раскланиваясь. — Мне свои непосредственные обязанности выполнять надо.
— Не смею задерживать, — сказал Порфирий Петрович. — Только, с вашего позволения, перед уходом я к вам загляну еще раз, буквально на пару слов.
Вадим Васильевич, натянуто улыбнувшись, прошел в боковую комнату.
— Нас здесь всего двое, — улыбнулся Осип Максимович, словно оправдываясь. — У нас не то что у богатея Смирдина, нам все самим делать приходится. А сейчас как раз заказ срочный свалился от Московского университета. Для нас оно как манна небесная.
Порфирий Петрович, сдержанно кивнув, спросил:
— Осип Максимович, а это для вас обычное дело, вот так все бросить да и отправиться на богомолье в обитель?
— Не совсем. Нынче первый год. Но вот съездил и осознал, что душа-то у меня всю жизнь именно к этому и стремилась, чтобы рождественский пост с покаяния да с мыслей светлых начать. Может, оттого, что старею. Возраст, знаете ли. О бренности сущего начинает думаться. Когда смерть уже не где-то там, вдалеке, а вот она, за спиной из мрака сгущается. Вы, кстати, верно вопрос обозначили, верую ли я. Я же не сразу к вере-то пришел. Вы уж, наверно, у себя в ведомстве выяснили, что сам я из семьи священника. В семинарии некогда обучался, думал по стопам отца пойти. Но вот, как и многие из моего поколения, открыл для себя философию. Вкупе с наукой. А с ней, понятно, и сомнение. Оттого тогда и решил, что вера и знание — явления меж собой непримиримые, исключающие друг друга. Что вера по определению отрицает истины, обретаемые через знание. Истины нелегкие, лишь упорным трудом дающиеся. Чтоб овладеть последними, необходимо отречься от первой, и никак иначе. И настолько очаровало меня искусство логики, что я и впрямь веру отверг. А теперь вот понял, как их меж собою примирить.
— И каким образом вы к этому, интересно, пришли?
— Через Гегеля. Именно через него я уяснил, что подлинное знание — истинный субъект и объект философии — есть дух, познающий себя как дух.
— А вот я в Оптиной пустыни так ни разу и не был.
— Обязательно побывайте. Просто непременно. Я уже по голосу вашему чувствую, что у вас душа этого жаждет. Я еще и потому туда наведался, что там как раз один из тех монахов обитает, отец Амвросий, который меня еще в бытность мою семинаристом наставлял. Теперь-то он уж старенький совсем, преставится скоро. Так что если б я в этом году не съездил, то может, его бы уже и не застал. Вот уж действительно святой человек, таких по России теперь считай что и нет.
— Далековато она, Оптина пустынь-то.
— Да уж не близко. Сначала поездом до Москвы, а оттуда до Козельска. В саму же обитель ничем и не доберешься. Пешком надо, или по реке. Или как я нынче.
— Как это?
— А на коленях.
Порфирий Петрович впечатленно помолчал.
— Может, и мне надо будет как-нибудь отправиться.
— Я вас к этому просто-таки призываю!
— И когда вы, говорите, отбыли из Петербурга?
— Так, надо посчитать. Судя по всему, двадцать восьмого. Ноября, разумеется. И поезд, кстати, был на восемь двадцать утра. Интересная игра цифр, не правда ли?
— Значит, в Оптину пустынь вы прибыли..?
— Назавтра, уже вечером.
— А в Петербург когда изволили возвратиться?
Осип Максимович, чуть прищурившись, некоторое время сосредоточенно прикидывал.
— Кажется, два дня тому. Или нет? А то, знаете, в такую суету окунулся после возвращения — полная противоположность миру и покою обители. Будто целая вечность с той поры минула.
— Премного благодарен, Осип Максимович. Сведения самые что ни на есть полезные. — Порфирий Петрович учтиво поклонился. — А теперь, если не возражаете, я лишь на минутку отвлеку Вадима Васильевича. Буквально один вопрос.
Он без стука заглянул в соседнюю комнату, всполошив такой внезапностью секретаря (ишь как кинулся упаковывать пачку книг; наверняка ведь, шельма, до этой поры стоял подслушивал).
— Вадим Васильевич, вы ведь в день отъезда провожали Осипа Максимовича на вокзал?
— А как же!
— Непосредственно до поезда?
— Да, покуда он в вагон не сел. Даже с перрона ему вслед помахал.
— И все это время, пока его не было, вы сами находились в Петербурге?
— А где ж еще.
— Благодарю, — сказал Порфирий Петрович с поклоном. Он собрался было уходить, но секретарь, судя по всему, собирался что-то сказать, и он взглянул на него вопросительно.
— Позвольте спросить, — нерешительно обратился Вадим Васильевич. — А вот та работа, которую для нас делал Степан Сергеевич… Что с ней?
— Она сейчас у меня.
— Вы знаете, мы были бы так благодарны, если б вы нам ее вернули. Мы, вы же понимаете, книгу к изданию готовим. А теперь, с кончиной Степана Сергеевича, придется нового переводчика искать. Надо же как-то работу заканчивать. А то и вообще самим придется за дело взяться, мне или Осипу Максимовичу. Нам бы знать, сколько там Сергей Степанович успел сделать.
— Боюсь, не имею пока такой возможности. В смысле вернуть. Мне нужно досконально все изучить. Это довольно важное свидетельство.
— И как долго, вы думаете, тот перевод будет у вас?
— Не берусь сказать.
— Вам, наверно, от него и пользы-то особой нет.
— А вот это уже мне решать.
Вадим Васильевич пристально посмотрел следователю в глаза.
— Уверяю вас: Осип Максимович — кристальной души человек, — произнес он наконец негромко.
Порфирий Петрович в ответ кивнул, словно принимая это к сведению.
Глава 15
ИЗОБИЛИЕ ИКОН
По Апраксину двору она продвигалась со столь же несгибаемой решимостью, с какой несколько дней назад шла по Петровскому парку. Те, кто успевал ее заметить, спешили посторониться. Не успевшие отлетали от неожиданного толчка плечом или локтем, успевая затем лишь обернуться с сердитым недоумением да вполголоса ругнуть неряшливо одетую старуху со странным, истовым блеском в глазах. Внимательный взгляд мог определить, что ее застывшее в подобии улыбки лицо таит некий неизъяснимый секрет. Но что именно за секрет, щелки этих прищуренных глаз не выдавали.
Она дошла до угла рынка, где располагались торговцы иконами. При ее появлении враз оживились сидельцы в овчинных зипунах, кивая друг дружке и перемигиваясь. Было что-то неискреннее и корыстное в том, как они с напускным радушием взялись ее приветствовать. Спеша привлечь внимание и вместе с тем отбить у конкурентов, торговцы наперебой голосили: «Эй, хозяюшка!», «Матушка!» Те же, кто знал покупательницу по имени, елейно, нараспев окликали: «Зоя Николавна, а Зоя Николавна!»
Однако что сегодня, что в предыдущие дни она постоянно шла к одному и тому же из них, который привлечь ее даже особо и не пытался. А все потому, что уже сам его облик — лицо, глаза — привлекал ее, как, должно быть, влечет к себе бабочек свет ночника. Дело в том, что взгляд у него был точь-в-точь как у Христа Спасителя. И волосы длинные вьющиеся, совсем как на иконе, что у него же на прилавке, да еще и бородка такая же, слегка раздвоенная снизу. Из всех торговцев он был, судя по всему, самый молодой. Вид у него был неизменно серьезным, даже каким-то торжественным; прямое воплощение возвышенной отрешенности, подобающей его ремеслу. Дескать, святым товаром заведую, не то что вы, самоварники-аршинники: образами как блинами торгуете.
На приближение к прилавку преданной покупательницы он отреагировал всего-навсего молчаливым поворотом головы. Она же в ответ лишь что-то беззвучно прошептала.
Глазам упоительно было созерцать нарядные ряды икон, расположенных сообразно иерархии святых. В серединке, разумеется, Иисусы: Христос Спаситель, Сошествие во Ад, Бегство в Египет, Крещение Христа, а также Вход Господень в Иерусалим и Спас Нерукотворный. Рядом с Христом — иконы Богородицы (в основном, понятно, сцены из Рождества): Умиление, Владимирская Богоматерь, Суздальская, Казанская, Всех Скорбящих Радость, Богоматерь Заступница. А далее святые: Николай Угодник, Апостол Иоанн, Георгий Победоносец, Дмитрий Солунский и прочие. Мягко сияла позолота рам и самоцветные каменья в венцах наиболее дорогих икон.
Помимо тех, что выставлены напоказ, множество образов — помельче и подешевле — лежало также в больших корзинах. Руки так и тянулись потрогать их, приласкать. Зоя Николаевна даже глаза прикрыла от искушения, но все-таки не выдержала и погладила один такой лаковый образок, а затем и вовсе сунула руку вглубь корзины — так приятно было ощущать пальцами гладость красок, легкий изгиб дощечек, контуры уголков. Так бы и сунула руку в это изобилие до самого дна, или хотя бы по локоть. Наконец она, вздохнув, вынула руку и оглядела себе пятерню, словно ожидая увидеть там некое сияние, вызванное прикосновением к святости. Нет, не было сияния — ни божественного, ни какого.
