Нацуо Кирино - Гротеск
— О! Как бы я хотел быть таким же молодым, как Анри.
— Почему?
— Ты — само очарование. Самая обаятельная.
— Это потому, что я наполовину японка?
— Скажем так: я был сражен, когда в первый раз тебя увидел.
— Я люблю тебя, дядечка.
— Ничего не выйдет.
— Что не выйдет?
Карл залился краской, совсем как школьник.
Я встала с дивана и пересела к нему на колени, обхватив руками его плечи. Мы так часто сидели с Джонсоном. Я почувствовала, как штуковина Карла напряглась у моей задницы. Прямо как у Джонсона. Неужели эта здоровенная твердокаменная хреновина во мне поместится? Это же такая боль!
— Ах! — вырвалось у меня, когда я представила, как это будет.
Карлу только того и надо было. Без предупреждения он закрыл мне рот торопливым поцелуем. Дрожащими пальцами взялся за пуговицы и крючки на блузке и юбке. Одежда свалилась на пол, туда же полетели мои туфли и гольфы.
Я осталась в нижнем белье, Карл поднял меня на руки и понес в спальню. Я лишилась девственности на жесткой дубовой кровати, которую Карл делил с женой. И хотя процесс оказался гораздо больнее, чем я думала, первый опыт был приятен. Я убедилась, что теперь не смогу жить без этого.
— О боже! Как я мог?! Изнасиловать ребенка, свою племянницу! — закрыв лицо руками, страдальчески пробормотал Карл, отстраняясь от меня так резко, что я чуть не свалилась с кровати.
— Что случилось? Ведь все было классно.
Я была недовольна, что Карл так быстро раскаялся и вернулся к реальности. Но он тоже был разочарован. Смущение и страсть — я видела их в его глазах — растворились, исчезли куда-то, как только он получил, что хотел. Тогда я впервые заметила, что после любви лица мужиков становятся пустыми, ничего не выражают, будто человека чего-то лишили. Это касается всех, с кем я спала, всех до единого. Поэтому мне все время требуется новый мужчина. Вот почему я проститутка.
Затем мы встречались с Карлом много раз. Тайком. Однажды он подхватил меня по пути из школы, посадил в свой «рено» и, не оглядываясь на заднее сиденье, где я расположилась, повез в предгорья, где был домик его приятеля. Дом стоял пустой — сезон уже кончился. Внутри было темно, воду отключили. Мы настелили газеты, чтобы не запачкать ковер, выпили вина, закусили хлебом с салями. После этого Карл меня раздел и принялся фотографировать в разных позах на двуспальной кровати, застеленной белым покрывалом. Когда фотосессия закончилась и он наконец завалился со мной рядом, я уже совсем остыла — и душой, и телом.
— Дядечка, я замерзла.
Карл принялся трясти меня, надеясь расшевелить. Потому что если я засыпала, мой божий дар тут же испарялся.
До этой связи с Карлом я думала, что кровным родственникам такого устраивать нельзя. А мы как раз состояли в таком родстве. Был человек, которому ни за что не следовало узнавать о наших отношениях. Старший брат Карла, мой отец. Это абсолютное табу. После каждой нашей встречи Карл трясся как осиновый лист:
— Брат меня убьет, если узнает.
Мужики живут по правилам, которые сами для себя устанавливают. И по этим правилам женщина — их собственность. Дочь принадлежит отцу, жена — мужу. Желания самой женщины — головная боль, и с ними можно не считаться. Желания — право мужчины. Он добивается женщины и, добившись, охраняет ее от чужих посягательств. Меня в итоге соблазнил член нашей же семьи. По придуманным самими мужиками правилам это совершенно недопустимо. Вот почему Карл был так напуган.
Я не собиралась становиться чьей-то собственностью. Дело в том, что мои желания — не пустяковина, которую может обеспечить какой-нибудь мужик.
Но в тот день Карл был не похож на себя. Крыл моего папашу почем зря:
— Он совсем не такой, каким себя выставляет. А в делах у него какая путаница. Когда я ему об этом сказал, он как с цепи сорвался. А к жене как относится! Она для него домохозяйка и больше никто.
Скажи я, что мать сама хочет быть домохозяйкой, Карл бы, наверное, не понял. После переезда в Швейцарию у нее обострилось национальное самосознание — мать стала напирать на то, что она японка. Каждый день готовила дорогие японские блюда, но, поскольку их никто не ел, все отправлялось в холодильник, который вскоре оказался забит пластиковыми коробочками с вареными водорослями, тушеным картофелем с говядиной и свининой, корнями лопуха в специальном соусе и прочей едой.
— Дядечка, ты не любишь папу?
— Терпеть не могу. Это между нами, но он завел любовницу-турчанку. Я про него все знаю. Черные волосы и темные глаза — его слабость.
Турчанка, о которой говорил Карл, работала у него на фабрике. Приехала из Германии подзаработать. Она, не стесняясь, кидала на отца пылкие взгляды.
— А если мама узнает?
Карл аж перекосился. Подумал, видно, как бы мать не узнала и о нашем с ним романе. Я с Карлом, отец с турчанкой… Секретов от нее у нас накопилось больше чем достаточно. Впрочем, раскрывать их никто из нас не собирался. И дело было не только в этих секретах. Мать никак не могла освоить новый язык и все больше замыкалась в себе.
— Она не должна ничего знать. Ни в коем случае.
— А мне, значит, можно?
Карл посмотрел на меня с удивлением. Я отвела глаза и стала разглядывать потемневший потолок приютившей нас хижины.
Мать меня ненавидела. Она так и не смогла смириться с тем, что родила ребенка, ни капли на нее не похожего. Жила и мучилась. Когда я выросла, стало еще хуже. А последней каплей стал переезд в Швейцарию. Мать осталась в нашей семье единственной азиаткой и все больше думала о другой своей дочери, оставшейся в Японии. Та была ей куда ближе. Мать снова и снова повторяла:
— Я так за нее переживаю. Она, верно, считает, что я ее бросила.
Никто ее не бросал. Если мать кого и бросила, так это меня. Я была ни кого не похожа, вроде как не существовала. Я нужна только мужикам и впервые поняла смысл своего существования, когда заметила, как они меня домогаются. Вот почему они мне нужны всегда. С самого начала они были для меня важнее домашних заданий, важнее всего. А сейчас только с ними я чувствую себя живой.
Как-то после свидания с Карлом я возвращалась домой поздно. Он высадил меня в переулке — боялся, как бы его машину не увидели у нашего дома. Пришлось пробираться в темноте. Открыв ключом входную дверь, я прошла к себе в комнату. Странно, уже одиннадцатый час, а дома темно, никого нет. Заглянула на кухню — едой и не пахнет. А ведь не проходило и дня, чтобы мать не сварганила что-нибудь японское. Что за дела? Приоткрыв дверь, я заглянула в полутемную спальню и увидела мать. Спит, наверное, подумала я и бесшумно притворила дверь.
Через полчаса пришел отец. Я сидела в ванной, смывая с себя жесткие ласки Карла, и вдруг в дверь кто-то забарабанил. Меня охватила паника: неужели отец узнал, что я с Карлом?.. Нет. С матерью что-то не так. Отец был сам не свой. Я побежала в спальню, хотя сердцем уже чувствовала: матери больше нет.
В Японии, когда отец напускался на сестру, мать ни разу не приняла ее сторону, всегда норовила подстроиться под главу семейства. Но, перебравшись в Швейцарию, вдруг забеспокоилась о своей «кровинушке». Я презирала ее за бесхребетность, ненавидела за несобранность и вялость.
У нас был такой случай. Я пригласила домой подруг-одноклассниц, а мать из кухни даже носа не высунула. Я схватила ее за руку, умоляя показаться моим девчонкам, но она вырвалась и повернулась ко мне задом.
— Скажи им, что я помогаю по хозяйству. Мы же с тобой не похожи, а объяснять, что к чему, тяжело.
Тяжело. Это было ее любимое словечко. Учить немецкий — тяжело, найти себе новое занятие — тяжело. К Берну она так и не привыкла и никаких чувств к нему не испытывала. Блуждала по городу, как по лесу; дело быстро двигалось к концу. Однако я до сих пор не могу понять, что навело ее на самоубийство. Впрочем, человеку, который хочет умереть, достаточно мелочи, чтобы переступить порог. Вдруг у нее рис плохо сварился или всему виной подскочившие цены на натто? А может, она узнала об отцовской турчанке? Или о том, что я связалась с Карлом? Хотя мне до этого дела не было. К тому времени мать уже не вызывала у меня никакого интереса.
Ясно одно: смерть матери принесла облегчение и отцу, и Карлу. Но скоро их стала одолевать мысль, не они ли виновники ее смерти; неужели она покончила с собой, узнав, чем они занимались у нее за спиной? Им придется прожить остаток жизни в борьбе с этим ужасом и чувством вины.
Что касается меня, то взрослые, решив произвести меня на свет, моего совета не спрашивали. Действовали исключительно по своему усмотрению. Не моя вина, что у отца-швейцарца и матери-японки получился такой красивый ребенок, такое чудо. А отдуваться приходится мне, хоть я тут совершенно ни при чем. С меня этого груза достаточно, я вовсе не собираюсь отвечать еще и за смерть матери.
