Дин Кунц - Апокалипсис Томаса
Позже я заметил параллельные ряды покрытых золотом шестерен в трех футах под потолком, установленных в покрытые серебром верхнюю и нижнюю направляющие. Шестерни не закреплялись в них, не передавали силу или момент движения, но сами пересекали подвал, появляясь из дыры в одной стене и исчезая в дыре в противоположной стене. Первый, третий и пятый ряды двигались с востока на запад; второй, четвертый и шестой — с запада на восток. Зубцы входили во впадины, словно кусая друг друга, сверкающие шестерни вращались так же неумолимо и бесшумно, как маховики в бункере. Я не понимал, для чего это делается, и что эти шестерни могут передвигать, если они и передвигали что-либо, помимо себя.
Но загадка шестерен меркла в сравнении с мертвыми женщинами, которые сидели на полу, спиной к стене.
Я уже говорил, как минимум, в одном из томов этих мемуаров, что не буду рассказывать обо всем, с чем сталкивался. Увиденное в подвале воспринималось не только ужасным, но и верхом неприличия. Невинно убиенные имеют право сохранить достоинство.
Число убитых не определяло степень совершенного злодейства, ибо каждая из этих женщин обладала уникальной душой, как любой родившийся в этом мире. Совершенное с каждой — несправедливость и зло, столь чудовищное, что разум протестует, а сердце щемит от содеянного. Даже одной такой жертвы достаточно, чтобы требовать смертной казни для того, кто так с ней обошелся. Потом, когда я сосчитал всех, выяснилось, что в подвале их тридцать четыре.
И при этом никакого запаха я не ощущал так же, как не слышал ни звука… и это ставило в тупик.
Все обнаженные, они сидели бок о бок на полу, привалившись спинами к бетонным стенам. Хотя душа каждого человека уникальна, внешне все эти женщины относились к одному типу. Блондинки того или иного оттенка, некоторые с короткими волосами, в большинстве — с длинными, до плеч и длиннее. Некоторые выглядели лет на шестнадцать, ни одна — на тридцать и старше. Все с голубыми, или голубовато-серыми, или голубовато-зелеными глазами, широко раскрытыми. Одних так застала смерть. Другим специальные распорки не давали векам закрыться.
Призрак наездницы в ночной рубашке вел меня по подвалу, под бесшумно вращающимися в двух футах над головой золотистыми шестернями, и сходство между наездницей и убитыми женщинами проявлялось все отчетливее.
Я сразу предположил, что она — первая жертва, и убийца не удовлетворился тем, чтобы убить ее один раз. Вновь и вновь он находил похожих на нее женщин и, убивая их, снова убивал ее.
Вероятно, ни одна из мертвых женщин не цеплялась за этот мир, потому что других призраков я в Роузленде не видел, только наездницу и ее верного жеребца. Я мог только поблагодарить их за своевременный уход на Другую сторону. Если бы подвал заполняли их призраки, с перекошенными болью лицами и жаждущие отмщения, я бы, наверное, не выдержал.
Хотя практически всех так или иначе пытали, я не буду говорить, как именно и какими инструментами. У одних этого дикаря привлекли руки, у других — ноги, еще у кого-то — грудь. Но если не считать распорок для век, которые, несомненно, установили после смерти, лица всех остались нетронутыми.
Убийца хотел видеть лицо наездницы в каждой из своих жертв. Может, он приходил сюда, чтобы осматривать свою коллекцию, чувствовать на себе их взгляды, показывать им, что он живет, прекрасно себя чувствует, и никто не покарал его за их страдания и смерть.
Отсутствие запаха разложения в подвале, полном трупов, удивляло меня меньше, чем состояние тридцати четырех женщин. Выглядели они так, будто их всех убили этим самым утром.
Глава 24
Такая идеальная сохранность казалась невероятной. Этих женщин не бальзамировали, их тела не мумифицировались. У мумий не бывает ни гладкой кожи, ни шелковистости волос, ни ярких глаз. И даже набальзамированные тела разлагаются.
Я предположил, что их всех убил Ной Волфлоу. В 1988 году, двадцатью четырьмя годами раньше, он купил Роузленд у второго владельца поместья, наследника южноамериканской горнорудной империи, который жил здесь отшельником. Если бы эта коллекция трупов досталась Волфлоу вместе со всем остальным, он бы вызвал полицию, стремясь избавиться от подобного соседства.
Учитывая, что поле для выездки и тренировочная площадка уже много лет зарастали сорняками, учитывая идеальное состояние конюшен, свидетельствующее о том, что в последние несколько десятилетий лошадей там не держали, получалось, что босоногую наездницу и ее жеребца убили задолго до того, как Волфлоу приобрел Роузленд. Шеф Шилшом вроде бы подтвердил многолетнее отсутствие лошадей в поместье.
Но когда призрак наездницы, обойдя подвал по кругу, подвел меня к последнему из тридцати четырех тел — и, скорее всего, именно эту женщину убили первой, — выяснилось, что тело принадлежит ей. Состояние трупа свидетельствовало о том, что душа покинула плоть часом ранее. Если это сделал Волфлоу, выходило, что на момент покупки поместья в конюшне находился, как минимум, один жеребец.
Шок от этого открытия медленно уходил, но ужас нарастал с каждой секундой. За свою короткую жизнь я повидал немало омерзительного, и порою мне приходилось делать то, что потом долго вызывало отвращение, но все это не шло ни в какое сравнение с впечатлением, которое произвело на меня увиденное в подвале мавзолея.
На какое-то время мне пришлось закрыть глаза, чтобы не видеть все эти доказательства сотворенного зла. Я словно боялся, что зло это может оказаться заразным.
Ноги вдруг стали ватными. Я закачался, сжал колени, чтобы не упасть, собрал волю в кулак.
Успокаивающая рука, которая легла мне на плечо, могла принадлежать только призрачной наезднице. Я чувствую прикосновения призраков, хотя обычно они не пытаются подбодрить меня.
Богатством воображения я мог похвастаться с рождения, а жизнь, проведенная во встречах со сверхъестественным, только добавила ему новых красок. Рука наездницы пролежала на моем плече считаные секунды, а у меня не осталось никаких сомнений в том, что принадлежит она не ей, а кому-то или чему-то еще, и находится на моем плече не для того, чтобы выразить сочувствие.
Открыв глаза, я обнаружил, что это все-таки рука моей призрачной спутницы. С мгновение смотрел ей в глаза, а потом перевел взгляд на ее сидящий у стены труп.
Остается только изумляться, что выдаются ночи, когда я крепко сплю.
Пулевые ранения в грудь выглядели ужасно. Я не хочу их расписывать.
Тем не менее после короткого колебания я опустился на колени и прикоснулся к залитой кровью ночной рубашке, чтобы подтвердить зародившуюся у меня догадку. Кровь, пропитавшая материю, все еще прилипала к пальцам и в ранах выглядела влажной и жидкой, что противоречило здравому смыслу.
Убийца расположил жертвы, как экспонаты жуткой коллекции. Они напоминали кукол, с которыми он поиграл, а потом выбросил, потому что они ему надоели. Они сидели, раскинув ноги, тонкие руки свисали вдоль боков, кисти лежали на полу ладонями вверх.
За исключением женщины в ночной рубашке, подол которой задрался выше колен, остальным куклам из одежды достались только средства их уничтожения. Некоторых задушили галстуками, и ткань так глубоко впилась в их плоть, словно убийца не просто был в ярости, но в него вселился сам дьявол и не давал остановиться, даже когда жертва давно уже перестала дышать. Кого-то убили двумя или тремя ударами ножа, другим нанесли гораздо больше ударов, но всякий раз нож оставался в последней ране. Между раздвинутыми ногами каждой из тридцати трех обнаженных женщин лежал белый прямоугольник из плотной бумаги — картотечная карточка с надписью от руки, вероятно, для того, чтобы убийце не пришлось напрягать память. Как маленькая девочка дает имена своим куклам, так и каждая жертва этого больного человека получила имя, и я предположил, что именно так их всех звали при жизни.
С неохотой я опустился на колено перед вторым трупом, стараясь не смотреть на женщину, сосредоточиться только на картотечной карточке. Убийца написал «ТЭММИ ВАНАЛЕТТИ» и рядом поставил четыре аккуратных маленьких звездочки, возможно, говорящих о том, как ему понравилось проведенное с ней время.
Мое отвращение не угасало, так же, как печаль, но теперь к ним прибавился темный туман злости, что случалось со мной нечасто, он словно вырвался из глубин сознания и заполнил все мое нутро.
Каждая из этих женщин была чьей-то дочерью, чьей-то сестрой, чьей-то подругой, возможно, даже чьей-то матерью. Они не были игрушками. Содеянное с ними не могло считаться спортивным результатом, ранжируемым некоей системой звездочек. Каждая жизнь дорога сама по себе, и жизни этих женщин были кому-то дороги точно так же, как мне была дорога жизнь Сторми.
Злость — эмоция неистовая, мстительная, опасная как и для того, кто ею руководствуется, так и для того, против кого она направлена. Если злость личная и эгоистичная — обычно так и бывает, — она туманит разум и подвергает риску. Чтобы идти дальше, мне требовалась ясная голова. Я понимал, что впутывать Сторми Ллевеллин в эту историю никак нельзя, зверства, которые я видел перед собой, не следовало принимать так близко к сердцу, от меня требовалось сменить злость на праведное негодование, которое не приемлет злые деяния только потому, что они злые. Злость — красный туман, через который ты видишь мир, а гнев сохраняет ясность видения. Обозленный человек часто стреляет от бедра и промахивается или попадает не в того, тогда как человек в гневе продвигается к цели без злости, но во имя справедливости.
