Держите огонь зажженным - Ирина Владимировна Дегтярева
– Слушаюсь, хозяин, Салим-сайид.
– Вот так-то лучше, – похвалил Петр и вышел из парикмахерской.
Духота, царившая в ней, показалась животворной прохладой по сравнению с жарой на улице. Было около сорока градусов.
Вдохнув раскаленный воздух, он подумал, что это еще только «приятное» весеннее тепло, а настоящее лето впереди, когда температура подойдет к отметке в пятьдесят градусов и почти четыре месяца практически не будет дождей.
Но жаркие месяцы Горюнов переносил легче, чем время дождей. Затопленные улицы и дома – ливневая канализация никогда не справлялась с потоками дождевой воды, смешанной с пылью и песком из пустыни, который накапливался у тротуаров и вдоль домов после песчаных и пыльных бурь. Сырость, резиновые лодки на узких затопленных улочках, дети, купающиеся прямо на дороге. А затем наступали довольно прохладные дни и особенно ночи, когда в каменных неотапливаемых домах Багдада становилось стыло и неуютно.
…Нервозность Горюнова не отпускала. Неспроста Басир начал задавать вопросы насчет Зарифы и оружия. За три года их знакомства от подавленности, в результате краха всей его жизни, бывший офицер иракской армии перешел к затаенному, тщательно замаскированному эмоциональному подъему. И, вернувшись три месяца назад в Багдад, после своего «хождения в ИГИЛ» в Сирию, Петр присматриваясь к другу, видел изменения, но не понимал, в чем их причина.
Отирая пот со лба под гутрой, Петр углубился в старый город аль-Кяхр. Цирюльня находилась на выходе из этого района. А Горюнов шел все дальше и дальше от современного Багдада по узким вонючим улицам, где до сих пор можно было вступить в ослиный навоз, а то и натолкнуться на самого ослика, навьюченного пластами выделанной окрашенной кожи или строительными материалами. Народ все еще ремонтировал дома после бомбежек, те, кто не собирались бежать. А наверное, большинство бежать не хотели. Устали да и некуда…
Ему встретился сумасшедший в сером рваном дишдаше[5]. Он жил тут, ночевал на улицах. Его не гнали, поскольку он отличался спокойным нравом, но в дома не пускали – местные сторонились безумцев, о помешавшихся родственниках никому не рассказывали и прятали их от соседей, так как душевнобольные считались позором семьи.
Этого парня Петр часто подкармливал. В холодные зимние дни покупал ему пару порций леблеби[6] – суп варили прямо на улице, тут же разливали по небольшим плошкам и продавали.
Горюнов знал от клиентов своей парикмахерской, что сумасшедший – это Али Абед – офицер иракской армии, участник ирано-иракской войны. С контузией и тяжелым ранением его эвакуировали в багдадский госпиталь аль-Васити. Едва оклемавшись, он пришел домой. А соседи уже растащили последние камни его разбомбленного дома, на крыше которого погибли жена и дочь Абеда. Иракцы часто спят на крышах домов жаркими ночами…
Вот и бродил с тех пор Али Абед по улицам старого города. Здоровье оказалось крепким, Аллах его не забирал вот уже четверть века.
Мужчина иногда в моменты проблесков сознания даже подрабатывал у торговцев грузчиком.
Петр, увидев Али, каждый раз испытывал тоскливое чувство жалости не только к этому потерянному человеку, но и к самому себе. Служил парень государству, а потом случилась с ним беда, и тут же забыли о нем все. Родственники отказались, жена с дочерью погибли…
– Али, – Петр тронул безумца за плечо. Тот вздрогнул и перевел на него мутный взгляд со стены дома, куда уставился так, словно там не пыльные камни, а увлекательное кино показывали. – Ты меня помнишь? Я – Кабир.
В черных глазах, остекленевших от многолетнего помешательства, мелькнуло слабое узнавание. Али замычал, оскалившись в страшноватой, почти беззубой улыбке.
– Зайди завтра, я тебя постригу. Слышишь? И покормлю.
Али покивал и подергал Горюнова за рукав. Петр подумал, что война с Ираном, затяжная, ни к чему не приведшая, принесла горе простым арабам и персам, да и курдам, которых Иран подпитывал деньгами и оружием, что, собственно, и стало камнем преткновения и одним из поводов к началу восьмилетней войны.
По реке Шатт-эль-Араб проходила часть границы Ирака и Ирана – восемьдесят километров перед впадением реки в Персидский залив. К концу войны Шатт-эль-Араб стала несудоходной из-за кораблей, там затонувших. А границы так и остались прежними. Только теперь Али Абед, обезумевший от страха, горя и тяжелого ранения головы, слонялся по улицам – живой мертвец.
Петр несколько раз стриг и брил Али, избавляя его от шевелюры и вшей, кишмя кишевших в густых, с сильной проседью волосах. Голову Абеда пересекали грубые уродливые рубцы и вмятины.
Пока Горюнов толковал с Али, он вдруг заметил боковым зрением чью-то фигуру, торопливо шагнувшую в тень дома. Здесь, на узких улицах, хватало теней даже в самые жаркие дни. Человек суетливо спрятался и до сих пор не вышел из тени. Это наводило на определенные мысли.
«А мы-то на явочную квартирку собрались», – подумал о себе Петр во множественном числе, от растерянности пытаясь взбодриться иронией.
В Багдаде за ним еще никогда не ходила наружка. Да и чьей бы ей тут быть? Первое, что шло на ум, – MIT. Во всяком случае, это хотя бы логично.
Петр похлопал Али по плечу и пошел по улице медленно, прогуливаясь. «При недавней встрече со связным из MIT, Галибом, и намека на недоверие не было. Зачем им следить? Они бы должны демонстрировать доверие, чтобы Садакатли, то бишь я, работал спокойно. Нет, что-то тут не то…»
Он не показывал, что обнаружил «хвост». Хотел рассмотреть следившего за ним человека, прежде чем аккуратно уйти из-под наблюдения, не вызвав подозрений.
Вышел на более широкую улицу. Тут не так давили стены, зато обжигало солнце. Здесь же находилось маленькое кафе. Хозяин Муртада всегда стригся у Кабира Салима. Заметив цирюльника, выскочил из-под навеса, где сидел на табурете в тенёчке. Пожал ему руку, усадил в тени за столик и принес холодной воды. За это не предполагалось платить.
Горюнов заказал фруктовый щербет и хамуд[7] и собирался подождать, наслаждаясь холодным лимонадом и мороженым. Вдруг топтуну надоест ждать, и он уйдет.
Высокий парень, по виду обычный багдадец, с короткой черной бородкой, в голубой рубашке и темно-синих джинсах. Лицо он упорно отворачивал, усевшись за дальний столик, и жадно поглощал уже второй стакан кислого молока с солью, разбавленного водой. Петр так и не привык к этому напитку, хотя иногда все же пил. Ля-бан[8] он воспринимал лучше с бургулем[9].
Петр ломал голову, откуда ему знакомо лицо топтуна.
– Что слышно об игиловцах?
