Адель - ELSE
Лексин вел машину. Я впервые за пять лет набрал Краусса. Он ровным, сука, самым ровным и спокойным голосом объяснил мне, что дело это важнее всего того, что мы проворачивали до этого. Сказал еще, что зрелище это только для меня. Потому я соврал ему, что еду один.
— Н-надеюсь, с Ульбертом все… в п-порядке! — выдавил из себя Булочников, теребя очки трясущимися руками.
— Надеюсь, то, что он сумасшедший, не значит, что в его холодильнике нет пива! — заявил я.
— Если повезет, ваш немец просто заигрался — сухо сказал Лексин — Но у меня, по правде говоря, дурное предчувствие.
— Говняные здесь места. Печенкой чувствую, здесь под землей закопаны евреи. Или еще чего.
— Жутко… и как Ульберт… мог… жить здесь… столько лет?
— Кстати, заправщик что-то болтал про странный шум, доносящийся, как он выразился, «со стороны высоченного дома». Это случайно не жилище нашего клиента?
— Я звонил ему утром. Не парьтесь — я приложился к окну.
«Мерзотные пустоши…» — тут же резануло в голове.
Как сейчас помню, какое поганое чувство испытал каждый из нас, когда с третьего звонка в дверь нам так никто и не открыл. Весь путь от поеденного червями полисада через пыльный загаженный двор к облупившемуся крыльцу будто специально гадил в душу.
— Ну и змеевник! Не упади, Генрих! — предупредил я этого долбаного олуха— Тьфу, это что, свалка?
— Мусор давно не выносили. Кажется, Краусс выставил пакеты на улицу и забыл о них. Потом их… растаскало зверье. Мм, окна…. — Лексин показал пальцем на то, что раньше было окнами. Ныне все забито досками.
— Здесь… т-точно кто-то живет? — засомневался Булочников.
— Видимо да, и это очень дурно… — решил Лексин.
Потом мы стали звонить в дверь. После трех раз Булочников начал кусать ногти. Лексин задергал верхней губой, а потом, приложив ухо к двери, отрывисто заключил: «Раз уж приехали, надо войти».
Умный был Лексин парень. Да только в тот день это была его главная ошибка.
С дверью мы справились быстро. Генрих причитал: «Не ломайте!». Но нам было плевать. Я хотел выпустить пар, а Лексин руководствовался тем, что нашему, как он выразился, «психически нестабильному другу» может понадобиться помощь.
Дурак. Это нам скоро нужна будет помощь.
— Краусс! Ты где, сука? Уснул, что ли? Эй, Краусс! — заорал я, в душе не испытывая никакого желания шастать по его вонючему дому.
— Ульберт! Уль…Ульберт! Т-ты где? Ульберт? Это мы, Генрих и Толя! От…отзовись! Ну же! — кажется, у Генриха начиналась истерика.
Он все-таки любил немца. Как любил и Адель.
— Чертов немчура! Я не за тем тащился в эту глухомань, чтобы играть в твои игры! Выходи, черт тебя дери! Выходи, не то….
— Ребята. Гляньте сюда. — голос Лексина был холоден, как лед. Как, сука, и всегда. Как в тот день.
Стена. Стена в гостиной. В этой комнате был чертов бардак, это правда. Книги с неведомыми каракулями лежали то тут, то там. Подгнивший кусок ветчины лежал на столе в короне из жужжащих мух. Обои, мать их, кто-то драл, на них остались красные полосы. На ковре — битое стекло, а на тумбочке — уцелевшие колбы с ретортами. Повсюду плакаты… со всякой отчаянной херью. Давно не видал такой мерзоты. Вывороченные кишки, открытый мозг, нашпигованный электродами, многочисленные зарисовки каких-то уродцев со множеством глаз и конечностей, или же вообще без них. На одном плакате — смесь креветки и младенца, на другом — то же самое, но с белесой головой безо всяких органов чувств, а на третьем — вообще бугристый кусок мяса с ресничками и огромными стопами. Но все это… цветочки. Цветочки по сравнению с западной стеной, что была абсолютно голой. Это все для того, чтобы эта долбаная надпись поместилась.
— Вот же срань… — только и смог я сказать.
Я заполучил то, что несет в себе запах ангелов. Это семя, что пошло не от Адама, но с благословленных алым мраком стенок лона ее! Глаз дракона, растянутый в яйцеклад, дарует мне путь, по которому зародыш напитается соком первородной шлюхи, матери порока и вечного круговорота спасительной боли! Приди, Лилит, я взываю к твоему чреву, дабы оно подарило мне воплощение твое! Базанот лилим, кхаальдур велизат абадур! Куртизанка плоти, жрица греха, дай мне вкусить от твоего плода, и я понесу жизнь твою в окровавленных руках! Моя любовь, соками и слизью созидания полейся из прорехи в мироздании, менструальным потоком разбей берега праха, дав ему новое тело!
Приди, Лилит! Приди, и назовись….
— «Аделью» … — вслух прочел я.
Булочников что-то забубнил. Его и при виде рисунков пару раз вывернуло, а чтение этих бредовых строчек вообще заставило рыдать в три ручья. Лексин сжимал и разжимал кулаки, чертова губа его плясала чечетку. Я же только и мог делать, что жалеть, что мы сюда сунулись.
Эта вконец поехавшая мантра была написана кровью.
Генрих рыдал. Он, сука, выл и рыдал, а еще приговаривал так: «Господи… господи…». А потом….
— Ульберт? — истерично пропищал он, обернувшись.
— Толя солгал… вы оба здесь… — прохрипело нечто, что оказалось за нашими спинами и в чем я, зуб даю, никогда бы не признал Ульберта Краусса.
Сейчас, бог свидетель, я бы предпочел вечно глазеть на то, во что превратился Краусс, наяву, чем видеть во сне то, что передо мной возникнет потом. Но в тот самый момент, тот самый долбаный момент, когда я увидел Ульберта Краусса спустя пять лет, мне стало черт знает как стремно.
Немца всего… перекосило. Хрен знает, как так может быть, но одно его плечо было будто бы сантиметров на десять ниже. На этих раскособоченных плечах болтался халат, засаленный и полинялый, а еще вонючий до одури. Он полысел, но жесткие волосья на висках и затылке отросли и падали на плечи и грудь. Пряди слиплись каким-то салом и разделились на отдельные щупы, как у моллюска какого-нибудь. Его дряблое, землистое лицо обросло бородищей, в которой, черт бы ее побрал, торчали куски еды разной степени испорченности. Да на Крауссе были целые отложения разнообразной мертвечины! Из-за нее не было видно глаз…. Руки немца дрожали, притом тогда, мамой клянусь, я заметил, что они покрыты пятнами запекшейся крови…. Помешанный этот был бос, и ноги его были такие грязные, словно он вставал
