Хизер Гуденкауф - Бремя молчания
Отец выглядел плохо. Лицо у него побелело, как цветок, который называется «волчья стопа канадская», — этот первоцвет мама часто показывала ей, когда они гуляли в лесу, — а рыжая шевелюра отца сделалась похожей на красноватый сок, который появляется, если выдернуть цветок из земли. Время от времени Гриф спотыкался о древесные корни, но все равно крепко держал Калли за руку и все время что-то бормотал себе под нос. Калли не сопротивлялась. Она выжидала удобный случай, чтобы вырваться и убежать домой, к маме.
Они вышли на открытое место, которое называлось Ивовой низиной. На берегу речки Ивянки правильным полумесяцем росли семь плакучих ив. Говорили, что их высадил здесь один французский поселенец, друг Наполеона Бонапарта. Бонапарт якобы и подарил другу ивы — свои любимые деревья.
Мама у Калли не была похожа на других матерей. Она любила лазать со своими детьми по деревьям и, сидя на ветке, рассказывать им об их далеких предках, которые иммигрировали в Соединенные Штаты из Чехословакии в начале девятнадцатого века. Мама брала с собой в лес еду на всех: бутерброды с арахисовым маслом и яблоки. Обычно они спускались к самой Ивянке и переходили ее вброд по скользким, замшелым камням. Потом Антония расстилала под длинными кружевными ветками ивы старое одеяло, и они заползали в тень дерева. Клейкие побеги окутывали их, словно плащом. Ива превращалась в хижину на необитаемом острове. Бен, когда он еще ходил с ними, становился отважным моряком, Калли — его надежным первым помощником. Ну а сама Антония изображала пирата. Пират гонялся за моряками и кричал, подражая английскому выговору:
— Сдавайтесь, сухопутные крысы, не то сброшу вас в море!
— Ни за что! — кричал Бен. — Если хочешь, скорми нас акулам, Барт Прилипала, но мы не сдадимся!
— Ах, так! Тогда готовьтесь к смерти! Сейчас поплывете наперегонки с рыбами! — отвечала Антония, размахивая палкой.
— Калли, беги! — приказывал Бен, и Калли бежала. Ее худые длинные ноги постоянно были в царапинах — она любила лазать по деревьям и заборам. Калли бежала, пока Антония, запыхавшись, не сгибалась пополам.
— Перемирие, перемирие! — просила пощады Антония. Они втроем возвращались в свой «домик» под ивой и отдыхали. Пили газировку, а вспотевшие шеи обдувал прохладный ветерок. Антония часто весело смеялась, запрокинув голову назад и прищурившись, в такие минуты гусиные лапки в уголках ее глаз исчезали. Смех у Антонии был заразительный, — всем, кто находился с ней рядом, становилось весело. Калли тоже было весело, но она не смеялась. Уже много лет никто не слышал ее звонкого, колокольчатого смеха. Она лишь робко улыбалась, не размыкая губ, понимая, что мама все время ждет, когда же она, наконец, засмеется и заговорит.
Да, Антония была не такая, как другие мамы. По воскресеньям за ужином она позволяла детям есть сладкие кукурузные хлопья, а на завтрак — пиццу. А если весь день без остановки лил дождь, Антония объявляла «день водных процедур» и с французским акцентом приглашала детей в «Салон красоты Тони». Она наполняла старую ванну на гнутых ножках теплой водой с душистой фиалковой пеной, а после купания, растерев Калли досуха огромным белым полотенцем, красила ей ногти на ногах в ярко-красный цвет, а Бену поливала волосы специальным гелем, чтобы они вставали дыбом.
Гриф тоже был не такой, как другие отцы. На завтрак он часто пил пиво, а сейчас ему в пьяном угаре вздумалось потащить семилетнюю дочь в лес, чтобы проверить свои домыслы.
Всходило солнце. Гриф решил передохнуть под ивой.
Мартин
Фильда прижимается ко мне сзади и обнимает меня за талию. К сожалению, я все больше толстею. Сейчас очень жарко, но я не отодвигаюсь. За четырнадцать лет, что мы с Фильдой женаты, мы разлучались всего два раза, и оба раза я едва выдержал. Про второй раз лучше и не вспоминать… А в первый раз мы расстались через девять месяцев после нашей свадьбы, когда я улетел в Чикаго, на конференцию по экономике в Чикагском университете. Помню, как лежал в номере отеля на продавленной кровати под жестким колючим одеялом и тосковал по Фильде. Во сне она всегда небрежно кладет на меня руку, без нее я стал каким-то невесомым. Казалось, дунет ветер — и я улечу далеко-далеко. Проворочавшись всю ночь без сна, я на следующий день досрочно провел все свои семинары и вернулся домой.
Фильда тогда смеялась надо мной за то, что я так скучаю по дому, но я знаю, что в глубине души она обрадовалась. Фильда появилась в моей жизни довольно поздно. Она была совсем юная, восемнадцатилетняя, а мне тогда исполнилось сорок два года и я не думал ни о чем, кроме работы. Я преподаю экономику в частном колледже Святого Килиана в Уиллоу-Крик, в нашем колледже обучаются тысяча двести студентов. Естественно предположить, что Фильда была моей студенткой — многие заранее готовы осудить меня за это. Но студенткой Фильда Моурнинг не была. Она работала официанткой в кафе, которое содержала ее семья. Кафе называлось «Моурнинг Глори». По пути в колледж я каждое утро заходил в «Моурнинг Глори», садился за столик в углу у окна, пил кофе и читал газету. Фильда окружала меня вниманием и заботой. Она приносила мне горячий кофе, разрезанную пополам булочку с маком и масло. Сознаюсь, ее предупредительность я воспринимал как должное и считал, что она обращается одинаково со всеми завсегдатаями. И вдруг однажды ветреным утром, примерно через год после того, как я начал регулярно завтракать в «Моурнинг Глори», Фильда подошла ко мне, со звоном поставила чашку с кофе на стол и подбоченилась.
— Что мне еще сделать, чтобы вы, наконец, обратили на меня внимание? — пронзительно воскликнула она. Кофе расплескался по всему столу. От изумления у меня очки подскочили на лоб.
Не успел я и звука издать в ответ, как она ушла, но вскоре вернулась с булочкой, которую с силой швырнула в меня. Булочка угодила в грудь, потом пришлось долго отряхивать галстук от мака. После своего странного поступка Фильда снова убежала. Потом ко мне медленно подошла ее мать, очень похожая на дочь, только постарше и помягче. Миссис Моурнинг закатила глаза и глубоко вздохнула:
— Пожалуйста, объяснитесь с ней, мистер Грегори. Она уже давно сохнет по вам. Или скажите, что она заблуждается, или сделайте ей предложение. Мне надоело не спать по ночам.
Я встал и вышел на крыльцо, к Фильде. Через месяц мы поженились.
Сейчас я лежу в нашей постели, августовское солнце уже начинает припекать. Повернувшись, я в темноте целую Фильду в мягкую щеку. Потом тихо встаю и выхожу из спальни. Останавливаюсь у двери Петры. Она приоткрыта, и я слышу жужжание напольного вентилятора. Неслышно толкаю дверь. Ее девчоночья комната неизменно изумляет и умиляет меня. На полочках ее «коллекции» — аккуратно разобранные по размеру сосновые шишки, желуди, листья, перья, камешки и прочие сокровища, добытые за домом. Мы живем почти на опушке леса Уиллоу-Крик. Перед тем как лечь в постель, Петра всегда укладывает своих любимцев: кукол, плюшевых собачек и мишек. Игрушки любовно укрыты одеяльцами, сшитыми из лоскутов. В ее комнате пахнет лавандовым шампунем, молодой травой и неповторимой свежестью и невинностью. Такой аромат исходит только от маленьких девочек. Всякий раз, когда я переступаю порог ее комнаты, у меня щемит сердце. Глаза постепенно привыкают к темноте, и я вижу, что Петры в кроватке нет. Я не тревожусь: Петре частенько не спится, и она крадучись спускается в гостиную, где смотрит телевизор.
Я тоже спускаюсь вниз и сразу понимаю, что Петра не смотрит телевизор. В доме царит полная тишина, не слышно ни бубнящих голосов, ни смеха за кадром. Быстро обхожу все комнаты, включаю свет в гостиной — Петры нет. Захожу в столовую, на кухню, в ванную, в свой кабинет — Петры нет. Из кухни спускаюсь в подвал — Петры нет и там.
Взбегаю на второй этаж и трясу Фильду.
— Петры нет в постели, — задыхаясь, говорю я.
Фильда вскакивает и торопливо повторяет мой путь. Петры нигде нет. Я выбегаю черным ходом и обхожу дом — раз, и два, и три. Петры нет. Мы с Фильдой встречаемся на кухне и беспомощно смотрим друг на друга. Фильда тихо вскрикивает и звонит в полицию.
Мы быстро одеваемся, чтобы принять помощника шерифа Луиса в приличном виде. Фильда продолжает бродить по комнатам, ища Петру. Заглядывает в шкафы и в чулан под лестницей.
— Может, она пошла к Калли? — спрашивает она.
— В такую рань? — возражаю я. — С чего бы? Может, ей стало жарко, она вышла на улицу освежиться и заигралась… Сядь, у меня от тебя в глазах рябит. В доме ее нет! — добавляю я громче, чем следует. Фильда кривит губы, и я подхожу к ней. — Прости, — шепчу я, хотя от ее беготни у меня действительно рябит в глазах. — Давай лучше сварим кофе. Он сейчас придет.
— Кофе? Кофе?! — пронзительно кричит Фильда и награждает меня негодующим взглядом. — Да, давай сварим кофе, а потом сядем и будем долго гадать, куда делась наша дочь! Исчезла из собственной кровати среди ночи! А может, мне ему и завтрак приготовить? Яичницу пожарить, испечь пышки? Мартин, наша дочь пропала! Пропала! — Ее тирада заканчивается слезами. Я неловко глажу Фильду по спине. Понимаю, я не в состоянии ее утешить.
