Джон Коннолли - Все мертвые обретут покой

По страховке Сьюзен ко мне переходила значительная сумма, и этот факт также не остался без снимания тех, кто изводил меня вопросами.

Из заключения медэксперта следовало, что к моменту моего возвращения Сьюзен и Дженнифер были мертвы не менее четырех часов. На это указывала степень окоченения мышц шеи и нижней челюсти. В таком случае убийство произошло около 21 часа 30 минут или немного раньше.

Смерть Сьюзен наступила в результате рассечения сонной артерии, но Дженни... Как было сказано в медицинском заключении, она умерла вследствие резкого насыщения организма адреналином, вызвавшего мерцание (фибрилляцию) желудочков сердца, что и послужило причиной смерти. Другими словами, жизнь нежной, легко ранимой и такой восприимчивой Дженни оборвалась от испуга прежде, чем убийца перерезал ей горло. Когда ее лишили лица, она была мертва. Такое заключение сделал медэксперт. Но в отношении Сьюзен этого сказать он не мог. Он также не нашел объяснения тому, почему тело Дженнифер переместили после ее смерти.

В процессе расследования будут предоставляться соответствующие отчеты.

Детектив, сержант Уолтер Коул

Мое алиби — это алиби жалкого пьянчуги: в то время, как некто отбирал жизнь у моей жены и ребенка, я глушил в баре бурбон. Но они продолжают навещать меня в снах, иногда я вижу их улыбающимися и прекрасными, как в жизни, а иногда они предстают передо мной безликие и окровавленные, какими их застала смерть, и они манят меня, чтобы завлечь в бездонную пропасть тьмы, где нет места любви, где нашло себе пристанище и затаилось зло в окружении тысяч незрячих глаз и мертвых, отделенных от тел лиц.

Когда я добираюсь до места, уже успевает стемнеть, и на воротах висит замок. Но перебраться через низкую стену не составляет труда. Я продвигаюсь осторожно, чтобы не наступить на надгробия и не затоптать цветы. И вот я стою перед ними. Даже в темноте мне легко найти к ним путь, и они тоже знают дорогу ко мне.

Они навещают меня, когда я нахожусь в полусне, в призрачной полосе на грани сна и бодрствования. Обычно это происходит в предрассветной тишине, когда бледный свет утра робко просачивается сквозь неплотно задернутые шторы. В это время они и появляются, моя жена и дочь. В полумраке я различаю их очертания. Они молча взирают на меня обагренные кровью, принявшие мученическую смерть. Они приходят, и их дыхание, соединяясь с легким утренним ветерком, касается моих щек, а ветви деревьев, словно пальцы, стучатся в мое окно. И когда они приходят, я не чувствую себя одиноким.

Часть 1

Я — все, что мертво... Я — пустоты и тьмы, и смерти порожденье... всего того, чему ничто названье.

Глава 1

Официантка лет пятидесяти была одета в черную, плотно облегающую фигуру юбку, белую блузку и черные туфли на высоком каблуке. Пышные формы сопротивлялись тугой одежде и активно просились на свободу, выпирая, где им удавалось. Создавалось впечатление, что по дороге на работу тело женщины самым загадочным образом вдруг разбухло, как на дрожжах. Каждый раз, наливая мне кофе, она называла меня «милым». Особенно радовало, что больше она не говорила ничего.

Уже битых полтора часа я сидел у окна, пялясь на особняк напротив. Должно быть, официантка прикидывала про себя, долго ли еще я намерен здесь торчать и собираюсь ли расплачиваться. Улицы наводнили покупательницы, совершавшие рейд по магазинам, в поисках выгодных покупок. Поджидая, пока толстяк Олли Уоттс соизволит выбраться из своей норы, я успел прочитать от корки до корки «Нью-Йорк таймс» и даже ни разу не клюнул носом. Но мое терпение было на исходе.

В минуты слабости я иногда подумывал о том, чтобы отказаться по будням от «Нью-Йорк таймс» и покупать только воскресный выпуск, тогда оправдать покупку можно было бы толщиной издания. Был еще один вариант: перейти на чтение «Пост», но в этом случае, пожалуй, пришлось бы заняться вырезанием купонов, а потом спешить с ними в магазин за причитающейся скидкой.

Мне вспомнилась одна история о том, как медиа-магнат Руперт Мердок[1], купив в 80-х годах «Пост», предложил руководству фирменного универмага «Блумингдейл» размещать рекламу в его газете, на что глава торгового дома удивленно поднял брови: «Проблема в том, мистер Мердок, — ответил он, — что ваши читатели воруют у нас товар». Нельзя сказать, что я очень жалую эту фирму, но на «Пост» мне подписываться расхотелось.

В это утро чтение «Таймс» не вызвало у меня ничего, кроме раздражения. В газете я вычитал, что Хансел Макги, судья Верховного суда штата (кое-кто причислял его к самым худшим судьям Нью-Йорка) собрался в декабре на пенсию и, возможно, он будет избран в совет корпорации по делам здравоохранения.

Меня чуть не вывернуло от одного вида его имени. В 80-е в суде под его председательством рассматривалось дело по заявлению женщины, изнасилованной, когда ей было девять лет, служителем парка «Пелем Бей», пятидесятичетырехлетним Джеймсом Джонсоном, уже имевшим судимости за грабеж, нападение и изнасилование.

Суд присяжных предложил назначить женщине выплату в размере трех с половиной миллионов долларов, но Макги отклонил эту резолюцию.

— Да, невинное дитя подверглось гнусному насилию, — заявил он, — но жизнь в современном обществе сопряжена с риском, и это один из таких примеров.

В то время такой вердикт представлялся мне бессердечным и абсурдным основанием для отклонения постановления. Но после трагедии, произошедшей с моей семьей, его взгляды казались мне еще более гнусными: я усматривал в них симптом крушения добра перед лицом торжествующего зла.

Вычеркнув из памяти Макги, я набрал на мобильном телефоне нужную комбинацию и принялся ждать, глядя на окно верхнего этажа несколько запущенного дома напротив. Трубку сняли только после третьего звонка, и женский голос откликнулся настороженным шепотом. Мне был слышен приглушенный шум голосов и скрип двери бара, цепляющей пол.

— Можешь передать своему толстозадому дружку, что я собираюсь его арестовать и для него лучше не заставлять меня за ним гоняться. Я здорово устал и по такой жаре бегать, высунув язык, не намерен, — больше распространяться я не стал: не в моих это правилах. Дал отбой и вышел из кафе, оставив на столе пять долларов. Теперь надо было подождать, пока у толстяка Олли Уоттса сдадут нервы.

Город изнывал от влажной духоты, конец мученьям должны были положить грозовые дожди, которые синоптики обещали на следующий день. В такую жару самая подходящая одежда — футболка и легкие брюки, да и темные очки не помешают. Ну а тем, кому по штату положено ходить в костюме, вынуждены как следует попариться, когда приходится оставлять блаженную прохладу контор. Не было ни малейшего ветерка, чтобы хоть немного сбить жару.

За два дня до этого я сидел в крохотной конторе Бенни Лоу в престижном жилом районе Бруклин-Хайтс. Одинокий настольный вентилятор добросовестно, но без заметного эффекта, месил тягучую духоту. Через открытое окно с Атлантик-авеню доносилась арабская речь, и тянуло кухонными ароматами из «Звезды Марокко», находившейся за полквартала от конторы Бенни. Бенни Лоу был мелким поручителем, благодаря которому толстяк Олли получил свободу до суда. Тот факт, что он недооценил веру Уоттса в систему правосудия, были одной из причин, по которой Бенни продолжал оставаться мелким поручителем.

Сумма, предложенная за Олли была вполне приемлемой, а в таких заводях встречалось кое-что похитрее и пошустрее большинства бегунов. Залог в пятьдесят тысяч долларов стал промежуточным этапом в конфликте между Олли и силами правопорядка по вопросу о владении «шевроле-береттой» 1993 года выпуска, 300-м «мерседесом» выпуска 1990 года и несколькими крутыми спортивными тачками, попавшими к Олли незаконным путем.

Удача отвернулась от толстяка, когда острый глаз патрульного, хорошо знавшего, что Уоттс далеко не мальчик из церковного хора, узрел под брезентом контуры «шевроле», номера которого бдительный страж не поленился проверить.

Понятно, они оказались фальшивыми. К Олли нагрянула полиция, его арестовали и учинили допрос. Он предпочитал помалкивать, а, едва его выпустили под залог, упаковал вещички и ударился в бега, чтобы его не донимали вопросами о том, кто оставил машины на его попечении. Имелись предположения, что здесь не обошлось без младшего Ферреры, или, как его называли, Санни — «Сынка», действительно приходившегося сыном главе одной из преступных группировок. Ходили слухи о сильных трениях, возникших в последние недели между отцом и сыном, но чем они вызваны, оставалось тайной.

— Это все гребаные «дружеские» междусобойчики, — так об этом высказался в тот день Бенни.

— Толстяк Олли имеет к этому отношение?