Збигнев Ненацки - Великий лес
– Я новый инспектор охотнадзора, – ответил он без раздражения и даже словно бы с любопытством и желанием продолжать разговор.
– Тебе нравится лес? – Хорст Собота аж затрясся, так боялся он ответа.
– Я видел много отвратительных мест, но это кажется мне самым отвратительным.
– И зачем ты стал инспектором охотнадзора?
– Это секрет, дедушка. Неприятный для меня. Я мог бы тебе его открыть, но он тебе ни для чего не пригодится.
– Где ты живешь? У кого? Долго ли здесь пробудешь?
– Не знаю, дедушка. Мне выделили комнату у лесничего Кулеши. Я недоволен этим, но у меня нет выбора.
– А ты добрый человек?
Он услышал смех. Веселый, сердечный. И Собота увидел зубы этого мужчины во всей их красе. Ни у одного лесника в этой околице, ни у одного лесоруба или крестьянина не было таких красивых и ровных зубов, у них были зубы гнилые, неровные. Даже у молодых.
– Я огорчу вас, дедушка. Я сделал много плохого и еще много сделаю, если мне это позволят. Не верь мне и никогда больше не останавливай меня, когда я еду.
У Соботы появилось чувство, что к нему возвращается жизнь, потому что вместе с восходом солнца увидел надежду. Он сделал широкий жест рукой и сказал чужому человеку:
– Посмотри на этот дом. В нем восемь комнат. Живи у меня и возьми себе столько комнат, сколько захочешь. Даром. Я живу здесь один, и никто меня не понимает. Потому что никто не знает, как сильно я ненавижу лес и трех его дьяволов. Не бойся, я не сумасшедший и когда-нибудь расскажу тебе, сколько зла причинил мне лес. Приглашаю тебя к себе, злой человек.
– Спасибо, – тот кивнул головой. – Я подумаю о твоих словах.
Говоря это, он чмокнул на кобылу и объехал стоящего на дороге Хорста Соботу.
Старик закричал ему вслед почти умоляюще:
– Как тебя звать, чужой человек?
Он ответил, не поворачивая головы:
– Меня зовут Юзеф Марын.
В это утро старший лесничий Маслоха, направляясь на вырубки, в двести шестнадцатом квадрате заметил на лесной дороге в грязи высыхающей лужи следы волчьих лап. Сначала он думал, что тут пробежала какая-то большая собака, потому что волка в этих местах не видели больше тридцати лет. Но когда он присмотрелся, то убедился, что след волчий – более узкий и длинный, чем след собаки, пальцы, отпечатавшиеся яснее всего, казались более тесно сложенными. Пятка передней лапы была в форме сердца, а задней – овальная. Волк бежал рысью и след оставил зигзагообразный. И старший лесничий понял, что здесь внезапно появился волк-одиночка, а это значило, что лес чем-то недоволен и нужно ждать больших неприятностей.
Глава вторая
Ночью Марыну снилось, что его подключили к детектору лжи. Тело облепили пиявки электродов, жена Эрика и Иво Бундер все время задавали ему одни и те же вопросы (содержания их он не запомнил), а он не мог сдержать усиливающегося сердцебиения, дыхание было учащенным, он обильно потел. Сначала детектор лжи только высасывал из него кровь и делал безвольным, но потом произошло нечто удивительное: аппарат стал накачивать в него чувство отвращения к самому себе, и Юзеф Марын почти физически ощущал, как яд этого отвращения попадает в кровь и вместе с ней течет к мозгу. С этим впечатлением он проснулся, облитый потом и с бешено колотящимся сердцем.
Он долго лежал неподвижно, пытаясь осознать, где, собственно, находится, и отгоняя от себя воспоминания о сне. Сердцебиение утихало, дыхание становилось ровным, пот впитывался в пижаму, но чувство отвращения к самому себе все зрело, пока не превратилось во что-то вроде брезгливости. И это даже приятно удивило Марына. Он давно сомневался в том, есть ли у него, например, что-то такое, что называют совестью. Он думал, что выкинул ее когда-то, как выбрасывают в мусорный бак пластиковую коробочку от мороженого. А случилось это восемь лет назад на улице Дапперстраат, возле магазина и дома Бернадетты Баллоу. Потом он несколько раз оказывался в ситуациях, которые утвердили его в убеждении, что этот жест избавления от совести не носил никаких признаков театральности, но оказался результативной и необходимой для работы операцией. «Вчера я слишком много выпил, и теперь у меня похмельный синдром», – подумал он успокаивающе, хотя таким образом и обманывал сам себя. Ведь Юзеф Марын никогда не пил «слишком много». Не исключено, однако, что вместе с непродолжительным перерывом в работе в нем начали проклевываться какие-то остатки прежней впечатлительности. Видимо, он ошибся, полагая, что много лет назад выбросил свою совесть возле дома Бернадетты Баллоу. Он ее попросту растоптал, а она сохранилась в нем в каком-то таинственном облике. Здесь же, когда он не думал о том, кем был раньше, она начала прорастать снова. Размышляя так, он почувствовал себя лучше, чувство брезгливости исчезло, потому что даже сама мысль о проклевывающейся в человеке растоптанной впечатлительности показалась ему невыразимо смешной. Уж скорее стоило признаться, что на этот раз (когда-то ведь должен быть этот первый раз) он, однако, выпил слишком много, потому что мог себе это позволить. В деревушке под названием Морденги, в лесничестве на опушке леса, могло случиться, что он слишком много выпил и проснулся с похмельным синдромом. Тем более что и спал этой ночью очень плохо. Но водка и плохой сон – это было слишком простое объяснение. Мысль о пробуждающейся в нем впечатлительности тоже, однако, искушала, потому что каким-то образом льстила его взглядам на собственную персону. Ведь приятнее думать, что ты более впечатлителен, чем предполагал.
«Еще сегодня я отсюда съеду» – таков был итог утренних размышлений, после которых Юзеф Марын встал с постели, побрился, умылся, вскипятил воду для чая, позавтракал, оседлал кобылу и поехал в лес очень холодным весенним утром.
Был ли какой-то смысл в питье водки с лесничим Стефаном Кулешей и его двумя коллегами, тоже молодыми лесниками? Юзеф Марын редко действовал без какой-либо цели и наверняка не пил бы с кем-то водку без конкретной причины. Он пошел пить к Кулеше, потому что волей случая как инспектор охотнадзора поселился в его лесничестве. Он не хотел создавать впечатление, что обособляется, и тем самым обращать на себя особое внимание. Потому что так же, как он приехал сюда – внезапно, с двумя чемоданами и зарплатой инспектора охотнадзора, так же, тоже неожиданно, он хотел когда-нибудь исчезнуть, уйти или уехать – как обычный человек, которого трудно запомнить. Получив утром приглашение, он купил в магазине пол-литра водки и пошел на вечернюю пьянку, хоть уже после первой ночи, проведенной под одной крышей с Кулешей и его молодой женой (глупая корова – так он ее определил, потому что любил женщин стройных, изящных и хрупких, как статуэтки), он отдавал себе отчет в том, что никогда не полюбит эту пару. Когда Марын вселился в лесничество, то есть просто внес два своих чемодана, уже после часа знакомства Кулеша велел ему притронуться к бедрам своей жены, чтобы приезжий сам убедился, насколько нежная и гладкая кожа их покрывает, и даже задрал на жене юбку и показал Марыну ее обтянутые трусиками ягодицы и ущипнул их, чтобы тот поверил, что они твердые, будто из камня. Он относился к своей жене как к красивой вещи и хотел найти в глазах людей подтверждение факта, что он действительно владеет чем-то необычайным. А она принимала это отношение с поразительным равнодушием, без протеста, но и без радости. Видимо, считала естественным, что, выйдя замуж за инженера Кулешу, она стала его вещью – предметом восхищения. Похоже, она любила своего мужа, впрочем, Кулеша представлял распространенный нынче тип мужской красоты – у него были темные волосы, круглое упитанное лицо, пухлый рот и черные усы. По большим городам шатались тысячи таких молодых людей, с черными усами и круглыми личиками, которые исчезали из памяти уже через пять минут, и одного из них невозможно было отличить от другого.
Самое плохое было в том, что спальня Кулешей находилась прямо над комнатой, которую ему сдали. И что у этой молодой пары была скрипучая кровать. Едва стемнело, и Марын улегся на железную койку, позаимствованную на складе лесничества, там, наверху, кровать начала скрипеть однообразно и монотонно. Сначала он отнесся с доброжелательным пониманием к тому, что молодой лесник так старательно выполняет свое мужское задание. Но, видимо, нервы у Марына были расшатаны, в последнее время в нем лопнула какая-то внутренняя пружина (может быть, это произошло во время двухмесячного пребывания в следственном изоляторе и во время многочасовых допросов), потому что он не смог заснуть, хотя когда-то засыпал по собственному желанию, и ничто ему в этом не мешало. Скрип кровати длился час, два, три, потом он перестал смотреть на часы, потому что он еще продолжался, когда в окна заглянул рассвет. На вторую и третью ночь повторилось то же самое – он не сомкнул глаз, мучимый этим монотонным скрипом кровати. Потом днем он ходил отупевший и осовелый из-за недосыпа. Тогда в соответствии с поручением управления охотинспекции он купил буланую кобылу и старое седло (после короткой дискуссии решили, что конь будет лучше, чем мотоцикл, потому что на нем можно передвигаться бесшумно и попасть в любые заросли), определил со старшим лесничим Маслохой все места, обозначенные на карте как места обитания зверей, потому что именно там охотнее всего разбойничали браконьеры. И на четвертую ночь двинулся в лес, чтобы не слушать однообразного скрипа кровати, решив спать днем, а ночью выполнять обязанности охотинспектора. Но уже час спустя он заблудился в лесу и долго плутал, прежде чем выехал к лесничеству Кулеши. Нужно было какое-то время изучать лес днем, чтобы только потом ориентироваться в нем по ночам. И он снова был приговорен к выматывающему душу скрипу, который начал внушать ему какой-то противный ужас, может, именно потому, что был таким монотонным и однообразным. «Как долго можно заниматься своей женой?» – задумывался Марын и не находил ответа. Он ведь мог делать это целыми ночами, тоже почти бесконечно. Конечно, он не делал этого на скрипучей кровати. Впрочем, где и на чем он этого не делал? Да, он делал эти вещи блестяще, иначе бы не смог так долго удержаться на своей работе. Он занимался женщинами маленькими и большими, худыми и толстыми, белыми, черными и мулатками. У некоторых из них были груди и бедра такие прекрасные, что этот сопляк наверху даже вообразить себе не мог подобных созданий. Он трахал красивых и безобразных, совсем молоденьких и старых баб с обвисшими задницами, искусственными зубами и несвежим дыханием – всегда старательно и чаще всего без удовольствия. Но так надо было, потому что между одним и вторым актом почти каждая женщина любит болтать даже без поощрения со стороны, а эта болтовня имела значение для Марына, для фирмы. Так, спустя какое-то время можно было даже поверить, что все на свете зависит от хорошего трахания или приводит к хорошему траханию. Впрочем, что касается Марына, ему было легче, потому он принадлежал к холодным мужчинам. Может, именно для того, чтобы пробудиться, ему нужны были сильные и очень изысканные возбудители, что, в свою очередь, приводило в восторг женщин. Его ласки ошеломляли их и лишали разума, они безумствовали, а он оставался холодным, хоть и не до такой степени, чтобы не сделать им того, чего они ожидают от мужчины. В этой своей холодности он усматривал влияние гомосексуального опыта – с приятелем в ранней молодости он пережил и это. Он был тогда красивым мальчиком с длинными светлыми волосами и нежными девичьими чертами лица. С тем опытом он порвал рано и без внутренней боли, но, видимо, какая-то заноза осталась и давала ему преимущество перед женщинами. Подсознательно он постоянно видел в них свинок, которых надо довести до визга наслаждения и ошеломления; это могло длиться долго или коротко, однако достаточно долго, чтобы время от времени он мог получать ключи от гостиничных комнат и безнаказанно рыться в чужих вещах, так как он обычно бесчинствовал среди горничных и уборщиц в отелях и пансионатах. Он ошибся только в отношении Эрики – это не была обычная женщина-свинка.
