Валентен Мюссо - Холод пепла

Мы четверть часа бродили вокруг бывшего родильного дома. Неожиданно я осознал, что принадлежу к последнему поколению, которое реально связано со Второй мировой войной. Когда я учился в лицее, к нам приходили участники Сопротивления и бывшие узники концлагерей. Мы разговаривали с ними, слышали рассказы об «экстремальном опыте», жертвами которого они стали. Мы не сомневались, что случаи преследования евреев были единичными. Я отдавал себе отчет, что через пятнадцать-двадцать лет не останется практически ни одного непосредственного свидетеля ужасов этой войны. И возможно, в наших умах эта война превратится в конфликт, имеющий сходство со всеми другими вооруженными конфликтами.

— Не жалеешь, что приехал? — спросила Элоиза, когда мы сели в машину.

— Нет, нисколько. Мне необходимо было увидеть это место. Но к кому мы едем?

— Этого человека зовут Пьер Мерсье. В прошлом году журнал «Экспресс» посвятил очень интересную статью лебенсборнам Ламорлэ и Сернанкура. Она называется «Фабрика совершенных детей». Журналисты опирались на несколько известных произведений, посвященных этой теме. Но они также разыскали человека, который жил во время оккупации вблизи поместья, и взяли у него интервью. Редко кто-нибудь соглашается поговорить на эту тему. Я просто не могу пройти мимо.

Пьер Мерсье по-прежнему жил в десяти километрах от Сернанкура, в большом доме, полностью построенном из дерева и поэтому резко контрастировавшем с соседними зданиями.

Мужчина поджидал нас, стоя на пороге дома. Он, несомненно, слышал, как наша машина взбиралась по грунтовой дороге, ведущей к его жилищу. Он хорошо выглядел для человека, которому перевалило за семьдесят: легкая походка, пронзительный взгляд, смеющееся лицо…

— Я ждал вас. Вы легко меня нашли?

Элоиза поблагодарила его за то, что он согласился нас принять, и представила меня как своего коллегу по университету. Обман продолжался.

— Прелестный дом! — восхищенно сказал я.

— Я построил его своими руками. И это в то время, когда экологически чистые деревянные здания еще не вошли в моду.

Гостиная была отделана в деревенском стиле. Пьер Мерсье предложил нам сесть за большой круглый стол. Угостив нас ратафией, он взял фотографию в рамке, стоявшую на самом видном месте — на книжном шкафу.

— Это мои родители, — пояснил он, протягивая нам черно-белую фотографию, сделанную, вероятно, в 1937 или 1938 году. — А мальчик, которого вы здесь видите, это я. На заднем фоне ферма, где мы в то время жили. Она находилась вдали от деревни, в двух километрах от немецкого поместья.

Элоиза вытащила диктофон. Она явно была рада, что Пьер Мерсье сам заговорил на интересующую ее тему.

— Вы позволите мне записать наш разговор?

— Разумеется…

— Сколько вам было лет, когда открылся родильный дом?

— Этот родильный дом… Я все спрашиваю себя, почему им сейчас интересуется так много людей. Знаете, я стал почти что знаменитостью. Отвечая на ваш вопрос, скажу, что мне было около четырнадцати лет.

— Вы говорили, что ферма, где вы жили, находилась недалеко от поместья.

— Да. Мои родители иногда работали у Ларошей. Я хорошо знаю это место. Мы с братом играли в парке, когда наша мать убирала в доме.

— В статье, опубликованной в «Экспресс», вы говорили, что многие знали: в поместье находились ясли и детский сад. Но как местные жители смогли проведать о существовании лебенсборна?

Пьер Мерсье сделал глоток аперитива. Я последовал его примеру и нашел ратафию слишком сладкой.

— В конце 1940 года фрицы реквизировали поместье. Разумеется, люди сразу же стали спрашивать себя, во что они намерены его превратить. Округа буквально кишела немцами, в Сюипе и Мурмелоне находились крупные военные лагеря, но никто не понимал, почему выбор немцев пал на поместье, практически изолированное от внешнего мира. Время от времени мы видели, как в ворота въезжали черные машины.

— Вы знали, что там происходит?

— Нет. Вскоре стали поговаривать, что немцы забирают высоких белокурых женщин, чтобы те рожали для них совершенных детей. К тому же в поместье работал французский персонал. Это были те самые люди, которые прежде состояли на службе у Ларошей. Полагаю, некоторые из них не смогли удержать язык за зубами. Я очень хорошо помню, что жители деревни называли девиц, живших в поместье, шлюхами.

— Значит, вам было известно, что отцы детей были немцами?

— Разумеется. Однажды одну из служащих, работавшую в кухне, выгнали из поместья. Эту местную девицу мы все хорошо знали. Ей не составляло никакого труда работать на оккупантов. Некоторые говорили, что она была «горизонтальной коллаборационисткой», как их тогда называли. Вот тогда-то она и принялась изливать свою ненависть к немцам и рассказывать обо всем, что там происходит. Она сообщила, что по отношению к персоналу девицы вели себя высокомерно и презрительно, словно думали, будто вышли из бедра Юпитера. Она также рассказывала, что все рождавшиеся там дети были белокурыми, с голубыми глазами и что в конце концов эта раса вытеснит все остальные. В какой-то момент никто больше не захотел ее слушать. Людям стало страшно. Мои родители запретили нам даже смотреть в сторону поместья.

Пьер Мерсье залпом выпил стакан и продолжил:

— Все так испугались, что даже после войны, слушая местных жителей, можно было умереть от смеха. Никто ничего не видел, никто ничего не знал. Невероятная коллективная потеря памяти.

— А вы сами видели этих женщин?

— В то время я был подростком. Знаете, запретный плод всегда сладок. И мы с приятелями начали играть в шпионов. Разумеется, мы подбирались к поместью не по дороге. Мы делали большой крюк по лесу, выходили на задворки поместья и наблюдали, глядя через решетку. Однажды мы видели, как в парке гуляли матери с колясками, в которых лежали дети. Ничего необычного. В другой раз мы разглядели медсестер и врача родильного дома. Они о чем-то разговаривали, стоя на крыльце.

— Вы знали этого врача? — спросила Элоиза, не дав мне возможности вмешаться.

— Нет. Сначала говорили, что это нацистский врач, приехавший из Германии, чтобы проверять расовую чистоту детей. Но потом мы узнали, что он был французским гинекологом.

— Как долго вы шпионили за родильным домом?

— Несколько месяцев. До того самого дня, когда нас заметил садовник. Мы испугались за свою жизнь и сразу же дали деру. Уверяю вас, в то время с этим не шутили. В нашем районе многих приговаривали к смерти только за то, что у них находили листовки. Поэтому у нас не было никакого желания быть схваченными. Не говоря уже о той головомойке, которую устроили бы нам родители, если бы обо всем узнали.

Элоиза проверила, хорошо ли работает диктофон, лежащий на столе.

— Вы помните пожар, вспыхнувший в поместье в 1942 году?

— Разумеется! Разве можно о нем забыть? Той ночью в начале февраля около четырех часов утра нас разбудил шум. Мой отец уже оделся. Он сказал нам: «В логове бошей пожар». С нашей фермы был виден огонь, отбрасывавший красные отсветы на лес. Моя мать не хотела, чтобы мы покидали дом, но мы с моим старшим братом ни за что не желали пропустить подобное зрелище.

— Вы видели пожар вблизи?

— Еще как! Когда мы прибежали, ворота были распахнуты, у них толпилось много народу. Здание было охвачено языками пламени. Это был огромный костер, из-за которого было светло как днем. Помню, я нашел это зрелище великолепным. Я даже не думал о детях, которые, возможно, еще находились в здании. Никто не испытывал к ним сострадания. Для нас они были маленькими нацистами.

— Люди пытались потушить пожар?

— Да, жители деревни делали все возможное. Помню, мой отец тоже пришел им на помощь. Но, думаю, они хотели спасти имущество Ларошей, которых в деревне все любили, а вовсе не обитателей родильного дома. Людям удалось свести ущерб к минимуму, но пожар продолжался всю ночь. Следующим утром поместье еще дымилось. Каменный остов здания почернел, но не разрушился. А вот внутренние помещения и крыша полностью выгорели. В таком виде поместье оставалось до конца войны. Потом его вернули Ларошам.

— Не знаете, были ли жертвы?

— Говорили, что одной матери с новорожденным не удалось спасти. Не знаю, так ли это. Сами понимаете, немцы перед нами не отчитывались.

— Что стало с детьми и персоналом поместья?

— Утром приехали немцы. Они оценили урон и запретили приближаться к поместью. Затем они вывезли обитателей родильного дома на грузовиках и автомобилях. Я уверен, что немецкий персонал уехал в полном составе. О других ничего не могу сказать. В любом случае в деревне они были персонами нон грата. В течение нескольких дней вокруг поместья ходили патрульные, потом и они уехали. Больше мы никого не видели.

— Вам известно, как возник пожар?