Игорь Резун - Свидание на Аламуте
— Voila une place, ou ylia des docteurs, pour лечить похмелье… Fumons?[28]
— Oui…[29] — буркнул Медный.
Она достала сигареты, все те же американские «Мальборо» без фильтра. Он вытащил одну сигаретку и закурил, ощущая, как горло обжег дым. Медный избегал смотреть на острые коленки женщины, прорисовывающиеся под черными брюками, на ее бритый череп и темные очки, скрывавшие пол-лица. Он смотрел в окно.
Улица Вивьен, тихая и спокойная, как захолустный совковый двор, текла мимо. Несколько мамаш прошло с колясками, направляясь в сквер; проехал на мотоцикле задумчивый полицейский и вслед за ним пара-тройка машин; проплыл «красный автобус», совершающий свои чартерные рейсы по всему Парижу.
И вдруг в этом покое Медный заметил знакомую фигуру. В сером пыльнике-реглане она двигалась по тротуару, безмятежно помахивая зажатым в руке букетиком фиалок и блестя седым ежиком в лучах парижского солнца.
Извинившись по-французски, Медный выскочил из машины. Оглядываясь, он перебежал улицу — было неудобно тут нарушать правила — и оказался лицом к лицу с полковником.
Тот выглядел усталым. Неизменный серый костюм, но воротник расстегнут, и галстука нет.
— Вы… откуда… Александр Григорьич? — прохрипел Медный, понимая, что последний раз видел его только вчера в кафе.
Заратустров безмятежно улыбнулся. Зачем-то понюхал фиалки, поднеся их к лицу.
— Что, Андрей Юрьевич, можно поздравить вас со взятием Парижа? — ухмыльнулся он. — Да, хорошо, что вчера провожать барышню я отправил вас, а не господина Майбаха…
Медный покраснел, подвигал шеей.
— Ну… ну да! А вы где были?
— А я… — Заратустров как-то легко, рассеянно осмотрел улицу — всю, одним движением глаз. — Я вот тут немного в Национальной библиотеке посидел. Ну, так сказать, для общего самообразования…
— В библиотеке?! После нашей вчерашней…
— Э, Андрей Юрьевич, о чем вы? Закалка… Нуте-с, идите к своей даме и, кстати, передайте ей вот что. Это я, старый дурак, купил по случаю. Не знаю, что на меня нашло.
Медный оторопело принял фиалки в целлофане из рук полковника. Тот же церемонно кивнул и, отодвинув его плечом с дороги, пошел дальше — к пышным садам Пале Рояля. Но через два шага полковник обернулся и бросил Медному, так и застывшему на тротуаре:
— А любопытные там рукописи, друг мой! Пятнадцатого века… Одним словом, друзьям-то нашим, в кавычках, конец! Почитал я тут кое-что о делах крестоносцев в Персии — заня-атно! Ждите звонка.
— А вы… куда? — сипло воскликнул Медный, ничего не понимая.
— Я уезжаю. Частная поездка закончилась. Я вам перезвоню.
И полковник исчез. Он как-то легко шагнул с тротуара, и его тут же скрыл огромный туристический автобус, разворачивавшийся с рю де Пти-Шам. Пропустив это бело-синее чудовище, Медный вернулся в машину и неловко протянул цветы китаянке:
— C’est… pour vous… — заплетающимся языком сказал он.
Она… покраснела. Да, именно так. Тонкими пальцами схватила цветы и уткнула в них лицо. И, глядя на это ее личико, утонувшее в голубых с зеленым фиалках, Медный все вспомнил.
Ее ласковые и гибкие руки. Ее непревзойденное тело, обволакивавшее его, как патока. Ее хриплые стоны, ее страсть, зубки, покусывающие его ухо в самый острый момент; бессвязный горячечный шепот, ее и свой; эти свои «coup au planchet»… Медному на миг стало стыдно. Потом волна опьяняющего наслаждения снова накатила на него, и он внезапно, в тишине салона машины, в размытом пейзаже за окном, будто нарисованном импрессионистом, услышал:
— C’est mystique, Andre… je t’aime, Andre… je suis folle mais je t’aime…[30]
Над садом Тюильри поднялось солнце, повесив золотой планшет над кронами деревьев — как занавес.
Дом под номером тридцать шесть на набережной Орфевр известен почти каждому туристу, не говоря уж о тех, кто так или иначе сталкивался с полицейской машиной. Это резиденция Департамента уголовной полиции Иль-де-Франс. Но, завернув за угол, окруженный массивной оградой высотой в два человеческих роста, зевака попадет на треугольную площадь Дофина, разбитую тут во времена Генриха Четвертого. Когда-то она была застроена зданиями с одинаковыми фасадами, но всю ее восточную часть снесли, видимо, для того, чтобы туристы могли любоваться панорамой Лувра. А вот дом номер четырнадцать, старый, с потемневшим кирпичом на выпирающих ребрах межэтажных перекрытий, не знает почти никто. И зря. В этом доме расположена одна из самых зловещих организаций полицейского мира Парижа — Комиссия внутренних расследований Прокуратуры Иль-де-Франс.
Сейчас Неро сидит на жестком стульчике в центре помещения, прямо перед приподнятым столом — американская манера, переняли, стервецы! Мало света, какие-то скрытые светильники, только мрачно поблескивают очертания герба за спинами членов комиссии да виден триколор, перечеркивающий наискось дубовые панели. В комнате открытых показаний находятся только Неро, два стенографиста, явно скучающих, — команды начать работу они не получили — и еще четыре человека: два жирных борова из окружной прокуратуры, какой-то молодой сморчок из МВД и костянолиций, похожий на раннего Робеспьера, председатель комиссии Лео Барош-Танвилль — человек с пронзительными злыми глазами, без конца листающий бумаги лежащих перед ним папок. Пахнет потом, сургучом и новыми кожаными креслами. Неро сидит, сцепив на коленях худые руки с безупречным маникюром. На прокурорских старается не смотреть, выбрав себе точку, в которую и уставился неподвижным взглядом, — оконечность герба, на котором светильник высветил часть надписи «LIBERTE, EGALITE, FRATERNITE»[31].
— Мсье Неро, вы подтверждаете, что в ходе проведенной и инициированной вами спецоперации не удалось захватить ни живым, ни мертвым ни одного из списка особо опасных лиц, перечисленных вами в представлении на проведение спецоперации? — голосом, скрипящим от вынужденной вежливости, спрашивает Барош-Танвилль.
— Да, — бесстрастно отвечает Неро.
— Вы подтверждаете, что единственным позитивным результатом проведенной вами спецоперации явился захват пятнадцати вооруженных рядовых членов террористической группировки мертвыми и двух — живыми?
— Да.
— Таким образом, проведенная вами операция фактически не выполнила задачу пресечения деятельности организованной террористической группы на территории Республики?
— Да.
Этим признанием Неро повесил себе на шею камень, который потянет его вниз.
Но Барош-Танвиллю этого мало. Сытые прокурорские только переглядываются заплывшими глазками, а молодой что-то записывает.
— Скажите, мсье Неро, когда вы получили информацию о наличии подземного хода, изготовленного обитателями виллы и выводящего за квадрат оцепления?
— Только после итогового осмотра виллы.
Барош-Танвилль окидывает торжествующим взглядом коллег и открывает рот. Видно, что зубы у него мелкие и на них надет металлический брекет.
— А вот как вы объясните, мсье Неро, что в записи переговоров с центральным диспетчером Департамента для вас имеются два сообщения от некоей Лунь Ву, комиссара уголовной полиции четырнадцатого округа, указывающих на то, что террористы могут покинуть квадрат оцепления, используя подземные пути? — вкрадчиво вопрошает Барош-Танвилль, и личико его при этом лучезарно светится — хотя, может быть, это просто блик.
— Я их не получал.
— Точнее, мсье Неро, вы на них не ответили. Согласно рапорту дежурного, они были официально переданы в ваш штаб спустя три и семь минут после начала операции.
— Я их не получал, черт возьми!
— Хорошо. Скажите, мсье Неро, а как вы прокомментируете рапорт вашего подчиненного, капитана Калабри о том, что он указывал вам об опасности штурма спецназом северной оконечности объекта?
— Это не соответствует действительности! — стиснув зубы и руки, цедит Неро.
Барош-Танвилль смущенно оглядывает коллег: вот, мол, какой он! Мы-то стараемся… И, захлопнув свою нескончаемую папку, бросает:
— Вы свободны, мсье Неро. Но мы вас вызовем еще в понедельник, для заключительной беседы. И вы, господа, свободны.
Неро бросается к выходу первым. Он хрипит и рвет на горле галстучный узел. По дороге ему попадаются стенографистки, он коротко бьет в плечо одну из них — худенькую, белокурую — и, поймав ее болезненное восклицание, выскакивает в коридор. В отличие от затхлой комнаты, коридор отделан светлым пластиком, и высокие окна проливают туда свет. Неро быстрыми шагами идет к туалетной комнате.
Там, уже в абсолютном сиянии белого кафеля, он закрывается в кабинке и долго, мучительно выжимая из себя влагу, мочится. Его раздражает звук бьющейся о фаянс струйки, и он мстительно мочится на белую коробку бачка, на гофрированную трубу. Черт с ними! Гори все синим пламенем…
