Виктор Пронин - Будет немножко больно (Женщина по средам)
Внимательно прочитав заключение, Пашутин тут же набрал номер домашнего телефона. Трубку поднял сын.
— Вадим? Приезжай ко мне.
— Прямо немедленно? — недовольно спросил Вадим. — Отец, видишь ли в чем дело...
— Через двадцать минут ты войдешь в мой кабинет. Все. — И полковник положил трубку.
Вадим вошел в кабинет через полчаса.
— Гонор показываешь? — спросил Пашутин, взглянув на часы. — Напрасно.
— О чем ты? — Вадим сделал удивленные глаза.
— Когда тебе говорят, что нужно быть через двадцать минут, это значит, что ты должен быть через двадцать минут. Ясно? Не только здесь, везде. Когда ты входишь через тридцать минут, ни о чем серьезном с тобой говорить уже невозможно. Потому что даже это, небольшое вроде бы, опоздание убедительно подтверждает, что человек ты бракованный. Довериться тебе нельзя. Ни в чем. Ты недееспособный.
— Значит, такого родил.
— Нет, родил я нормального ребенка. Но с годами этот ребенок начал усваивать нечто мне чуждое...
— Я это слышал уже много раз. И не намерен выслушивать это всю оставшуюся жизнь.
— О твоих намерениях мы поговорим в другой раз. А сейчас я говорю не о себе и даже не о тебе. Я говорю о законах человеческих взаимоотношений, которые, слава Богу, еще действуют в нашем мире. Чтобы потом, когда тебя вышибут отовсюду, ты не делал бы удивленные глаза и не говорил, что отец ничему не научил тебя в жизни, и что ты, оказывается, не готов к схваткам, которые тебя ожидают.
— Меня ожидают схватки?
— Да. Только схватки. Ежедневные. И ничего больше тебя в жизни не ожидает по той простой причине, что в жизни больше ничего и нет, кроме схваток. С женщиной, с начальством, с обстоятельствами, с безденежьем... О твоих схватках с женщинами я немного наслышан. Даже с ними, даже с ними ты не можешь, не решаешься выйти один на один, даже на женщину ты выходишь с целой бандой...
— Не всегда, отец, не всегда, — Вадим обиженно вскинул гниловатый подбородок и отвернулся к окну.
— Ладно, — устало проговорил полковник. — Надеюсь, ты еще некоторое время поживешь на белом свете и поймешь, что...
— А у тебя есть основания в этом сомневаться? — Вадим снисходительно посмотрел на отца.
— Да! — заорал тот во всю мощь своих легких. — Да, черт тебя подери! У меня есть такие основания! Читай! — Он сунул ему листки папиросной бумаги, на которых было отпечатано заключение экспертизы. — Внимательно читай! Может быть, перед тобой немного приоткроется будущее! Твое будущее!
С чуть заметным пренебрежением Вадим взял листки, взглянул на них, пытаясь как-то подчеркнуть свое достоинство, непокорность. И это вот настроение помешало ему вникнуть в суть выводов эксперта, он смотрел на листки искоса, как бы оказывая одолжение отцу. Дойдя до подписей и печатей, вынужден был вернуться к началу, поскольку ровным счетом ничего не понял из прочитанного.
Полковник наблюдал за ним усмешливо и с явным сожалением. Он видел, что сын его недалек, знал, что, трусоват, самолюбив и тщеславен.
— Ну? — не выдержал полковник. — Осилил?
— Прочитал, — Вадим положил листок на стол. — Ознакомился.
— Вопросы есть?
— Нет... Все изложено грамотно, доступно... Хотя запятые поставлены не все... Грамотишка у твоих сотрудников оставляет желать лучшего.
— Так, — полковник выдвинул ящик стола, чтобы сдержаться и не запустить чем-нибудь тяжелым в непутевую голову сына. — Поясняю для непонятливых... Для тупых, дурных и убогих... Эксперт утверждает, что это была разрывная пуля, именно разрывная пуля разнесла коленку вашему Игорю.
— Там этого не написано! — воскликнул Вадим.
— Написано. Между строк.
— Ты хочешь сказать, что мы стреляли друг в друга? — взвился Вадим. — Ты это хочешь сказать?
— Нет, мои намерения скромнее. Я хочу сказать, что коленка у твоего приятеля разлетелась не сама по себе, нога отвалилась не сама по себе... И только. Остальное я хочу услышать от тебя, как от непосредственного участника событий.
— А мне нечего сказать...
— Оружие у вас было?
— Какое?!
— Это другой вопрос... Начнем с малого, с самого простого, с самого примитивного... Оружие было?
— Я тебе уже отвечал на этот вопрос! Если не веришь, можешь начинать следствие! Давай! — вдруг закричал Вадим тонким истерическим голосом. — Ну, что же ты?! Начинай! Отдавай меня в руки своим костоломам, пусть выбивают из меня признания! Пусть пишут протоколы, вызывают понятых, пускают по следу ваших собак! Ну! Что же ты тянешь?!
Полковник долго молчал, глядя в стол, стучал пальцами по настольному стеклу, и лишь через несколько минут поднял глаза.
— Пошел вон, — сказал он негромко.
— Что? — не понял Вадим.
Уже не сдерживаясь, полковник поднялся из-за стола, чтобы влепить сыну пощечину, но тот оказался увертливее, чем это казалось, и, вскочив, успел нырнуть в дверь.
— За что, о Боже! — простонал Пашутин и его полное, румяное, надушенное лицо приобрело выражение непросто несчастное, а почти плачущее.
* * *Первая мысль старика, когда он проснулся, была простая и ясная — сегодня среда. И словно холодком дохнуло на него, освежающей, бодрящей опасностью.
— И хорошо, — прошептал он чуть слышно. — Значит, сегодня Кате будет еще лучше, значит, сегодня с работы она вернется веселее, чем вчера...
Старик лежал под тонким одеялом, вытянувшись во весь рост, наслаждаясь покоем и полной своей готовностью. Ничего не болело в нем, ничего не стонало. Даже обычные хвори, донимавшие постоянством и какой-то неистребимостью, последнее время отступили, и ему уже не приходилось возиться с микстурами, таблетками, компрессами. Да, за последний месяц он явно поздоровел. Весь его организм, казалось, собрался для выполнения задачи рискованной, опасной для жизни. Может быть, потом, когда взвинченность, постоянная напряженность пройдут, болезни опять навалятся на него, опять начнут грызть его тело, подтачивать дух, издеваться над его немощью, но сейчас они дрогнули и отступили.
Старик настороженно прислушался к себе, мысленно пробежал по обычным своим хворям и... И не обнаружил их. “Попрятались, как крысы”, — подумал. И улыбнулся, медленно раздвинув крупные губы.
Вспомнил, что скоро возвращается соседка, и он уже не сможет пользоваться ее квартирой... Значит, надо поторопиться.
В его воображении возникла винтовка, зажатая в угол встроенного шкафа, заваленная швабрами и старой обувью. Он ощущал ее замершей в ожидании, чувствовал ее нетерпение, она, кажется, знала, что сегодня ей опять придется поработать. Старик мысленно увидел ее — черную, стройную, холодную, полную решимости выполнить приказ...
— Ничего, дорогая, — пробормотал он в темноте. — Осталось совсем немного ждать... Сегодня, все произойдёт сегодня...
Катя за завтраком была непривычно молчалива. И чай заваривала молча, и вареной колбасы нарезала, не проронив ни слова, и села как-то горестно, подперев кулачком щеку...
— Что-то ты сегодня не такая, — сказал старик, пытливо глянув ей в глаза. — Чего случилось?
— Да так...
— И не скажешь?
— Скажу... Если хочешь.
— Скажи.
— Ругаться будешь...
— Не буду. Все стерплю, все перестрадаю, — улыбнулся старик, — Ну? Чего там у тебя?
— Понимаешь, деда... Тут вот что произошло... Помнишь, вчера вечером телефонный звонок был... Мужской голос...
— Помню... Я поднял трубку, сказали, что звонят с работы, что нужно тебя предупредить о чем-то...
— Не с работы звонили... Из больницы.
— Из какой больницы? Кто у нас в больнице?
— Игорь.
— Какой? — охнул старик, как от удара.
— Тот самый... Ну... у которого с ногой...
— Насильник, что ли?
— Он, — кивнула Катя, не поднимая головы. — Он не первый раз звонит... Второй.
— И что же ему надо?
— Не знаю... Не разговаривала. Я бросила трубку.
— Он так и не успел ничего сказать?
— Успел...
— Катя! — повысил голос старик. — Ну что, я так и буду из тебя каждое слово клещами тащить? Что он сказал? Чего пристает?
— Он хочет, чтобы я его посетила.
— Ага, — старик покачал головой. — Понятно. Оживает, значит. И что дальше? Посетишь его, полюбуешься на него... А дальше?
— Ничего, — Катя передернула плечами. — Он позвонил, я тебе рассказала... Вот и все.
— Тут во дворе поговаривают, что он в отдельной палате лежит? Вроде, Пашутин ему устроил... — старик попытался заглянуть Кате в глаза.
— Да ладно, деда, — она взъерошила пальцами его седые волосы. — Все я понимаю... Не надо так близко принимать... Ты вон весь даже побледнел... Успокойся.
— Заскучала, значит, калека недобитая!
— Говорит, извиниться хочу.
— Да?! — не столько удивился, сколько возмутился старик. — Извиниться хочет? Прости меня, Катенька, да? Больше не буду, да? Он что, на ногу тебе в троллейбусе наступил? Скажите, пожалуйста, оно извиниться хочет! — Старик употребил средний род “оно”, как крайнюю степень презрения, дескать, и не о человеке речь, а о существе каком-то поганом, ползающем, пресмыкающемся. — Ему ведь не только перед тобой каяться надо, тут во дворе поговаривают, что из той квартиры частенько раздавались крики о помощи... Девичьи крики, между прочим!
