Барбара Вайн - Сто шесть ступенек в никуда
— Разумеется, ты должна ей сказать, дорогая, что она может приехать. Представляешь, как ужасно, когда ты вынуждена оставаться с мужчиной просто потому, что тебе некуда идти?
— Тогда я ей перезвоню, хорошо?
— Да, обязательно, и передай, что мы будем ей очень рады. Не знаю только, где ее разместить — наверное, в одной из комнат наверху. Перпетуа все организует; она у нас просто чудо, ты же знаешь. И не смотрите на меня так, Морис. — Она протянула свою красивую руку и коснулась рукава его пиджака. Всю жизнь не знавшие никакой работы, руки Козетты остались по-девичьи пухлыми и белыми; сужающиеся пальцы с похожими на жареный миндаль ногтями были унизаны кольцами. — Морис, — проворковала она. — Улыбнись мне. Фелисити будет платить за комнату, по крайней мере, услугами. Здесь для нее найдется много мелкой работы.
Как для Мервина и Гэри, которые уже давно перестали выполнять свои обязанности по натирке полов и мойке машины; как для Бригитты, приехавшей изучать язык датчанки, которая поначалу с готовностью занималась домашней работой в обмен на жилье, но хозяйка быстро убедила ее, что тут совсем нечего делать и что такой юной и хорошенькой особе просто стыдно сидеть дома, когда на Карнаби-стрит и на Кингз-роуд можно неплохо развлечься.
Через несколько дней приехала Фелисити. Поначалу подавленная и присмиревшая, опасавшаяся, что Эсмонд узнает о ее убежище и приедет за ней, она сразу же привязалась к Козетте и излила ей душу. Остаться наедине им было практически невозможно, поскольку в доме всегда было полно людей, которые шли вслед за Козеттой в ее спальню даже в три или четыре часа утра и продолжали разговаривать или музицировать, сидя на ее кровати. Но Фелисити это ничуть не смущало, и она увлекала Козетту в какой-нибудь уголок и устраивалась там — иногда распростершись у ее ног и положив голову ей на колени, иногда сидя за столом напротив, наклонившись вперед и заглядывая в глаза. До нас — по крайней мере, тех, кто хотел слушать, — долетали обрывки ее речей, отдельные слова и фразы: «мой кошмарный муж», «его мать, старая сука», «тюрьма», «погребенная заживо», «не жизнь, а каторга», «отчаяние», «боль», «страдания».
В тот период в «Доме с лестницей» жили: Козетта, я сама, Доминик, Мервин, Гэри, Бригитта, подружка Мервина Мими, Тетушка и Фелисити. Девять человек. На Рождество приехала Диана Касл со своим парнем; они собирались провести у нас только праздники, а остались на несколько недель. Получается одиннадцать. Этим двоим пришлось ночевать в спальных мешках на полу комнаты верхнего этажа, выходившей на улицу. Козетта, естественно, была готова купить кровать для своих гостей, однако никто, в том числе грузчики из магазина, не согласился тащить ее по лестнице высотой в сто ступенек. Взбунтовалась даже Перпетуа, заявившая, что если будет поднимать тяжести, то заработает грыжу.
Вместе с Домиником она притащила наверх раскладной диван-кровать для Фелисити, за что оба получили от Козетты неумеренные похвалы и пять фунтов. Комната находилась над моим «убежищем», и Фелисити очень вежливо попросили вести себя «тихо, как мышь» в священные часы моей работы, с десяти до трех. Наверху раньше жила горничная, или горничные, и это обшарпанное помещение со скошенным потолком отличалось от комнат нижних этажей. Судя по виду стен и деревянных элементов, их никто не красил со времени постройки дома. Козетта очень хотела, чтобы Гэри отремонтировал комнату до приезда Фелисити, и даже выдала ему довольно щедрый аванс, но к работе он приступил не скоро, когда Фелисити уже вернулась к Эсмонду и детям.
Проведя несколько дней в «Доме с лестницей» и излив душу Козетте, она приободрилась и вскоре стала сама собой — насмешливой, легко увлекающейся, склонной морализировать, вываливающей на окружающих кучу разрозненных и никому не нужных сведений, высокомерной в отношении тех, кто соображает медленнее ее. Я была приглашена в ее комнату, чтобы полюбоваться видом из окна и высказать мнение относительно того, что за купол она видит, «Уайтлиз»[42] или греческой православной церкви. Если стоишь вплотную к этому окну и смотришь на улицу, возникает неприятное ощущение. Еще страшнее смотреть вниз, где на расстоянии сорока футов раскинулся серый сад с мокрыми от дождя или покрытыми инеем серыми листьями растений. Прямо под окном располагалась вымощенная каменной плиткой площадка, которую Козетта называла террасой, а Перпетуа — патио. Почему-то казалось, что окно не выглядело бы таким опасным, будь внизу лужайка или клумба.
Фелисити сказала, что выходила через окно на узкий карниз. Вы должны понимать, что это было настоящее окно, а не стеклянная дверь, одинарная или двойная, только расположенное очень низко, не выше шести дюймов от пола, с подъемной фрамугой, открывавшей верхнюю или нижнюю часть размером в четыре фута. По словам Фелисити, снаружи в кирпиче или камне вокруг оконной рамы имелись глубокие отверстия с тонкими потеками ржавчины, куда — она не сомневалась — когда-то были вставлены прутья решетки или ограждения. Все это исчезло задолго до Козетты. Мы удивились, зачем окно расположили так низко, и Фелисити высказала предположение — или скорее утверждение, — что пол в комнате приподнят. Для звукоизоляции? Чтобы увеличить расстояние между полом этой комнаты и потолком внизу? Из-за того, что горничные рано вставали и могли побеспокоить спящего в «убежище»?
— В те времена никто не открывал окна, — решительно заявила Фелисити, с расстановкой произнося каждое слово, — и поэтому не было никакого риска дефенестрации.
Похоже, это слово я слышала впервые.
— Разве ты не знаешь о Пражской дефенестрации? — спросила Фелисити. — Полагаю, тогда впервые использовали этот термин. У него латинские корни. Это было во время Тридцатилетней войны. В Праге какие-то протестанты выбросили из окна двух католических епископов, но они не пострадали, потому что упали в ров.
— Ты это раскопала для одной из своих викторин?
— Знаешь, Элизабет, я ни разу не устраивала викторину после той, которую мы не смогли закончить из-за этой женщины, Белл Сэнджер, которая пришла и сказала, что Сайлас застрелился. У меня всякую охоту отбило.
— Я так и не знаю результатов расследования.
— Самоубийство в состоянии помутнения рассудка. Если хочешь знать мое мнение, дело не только в плохой балансировке револьвера. Он играл в русскую рулетку.
— Я не очень хорошо представляю, что такое русская рулетка.
— Забава русских белогвардейских офицеров, средство разогнать скуку, — как и следовало ожидать, объяснила она. — В барабане револьвера помещаются шесть патронов, но заряжают только один, так что теоретически вероятность убить себя составляет один к шести, что очень много. Но если барабан идеально сбалансирован, то патрон под собственным весом обычно опускается вниз, так что шансы остаться в живых гораздо выше. Вот почему русская рулетка позволяет обмануть смерть.
— А револьвер Сайласа оказался плохо сбалансированным, — сказала я.
— К такому выводу пришло следствие, но я не знаю… Все это выглядит уж очень подозрительно. Сайлас был помешан на оружии, не мог ни о чем другом говорить, знал о нем все.
— Может, он хотел умереть.
— Не исключено. Бедный Сайлас. Если бы он прожил на день больше, то узнал бы, что унаследовал дом отца и у него есть на что жить.
Я не стала говорить, что уже знаю об этом. Фелисити открыла окно, подняв нижнюю фрамугу, и мы посмотрели вниз с большой высоты; ради безопасности я присела на пол, а Фелисити, не боявшаяся высоты, стояла рядом в своей мини-юбке и красных колготках и невозмутимо смотрела вниз, как обычно смотрят на вещь, выпавшую из окна на тротуар. Холод заставил нас снова закрыть окно, чтобы защититься от капель ледяного дождя, которые принес резкий порыв ветра.
10
Когда-нибудь я буду держать Белл за руку, пока она не проснется, всю ночь напролет. Мои пальцы онемеют, но я не уберу руку. Только не теперь. Когда-нибудь я испугаюсь, что она больше никогда не позвонит, несмотря на все обещания, но сейчас уверена, что позвонит обязательно. Все меняется, как говорит Козетта. Белл спала, как мне кажется, успокоенная, что нашла меня, что я согласна приходить, говорить с ней, общаться. Высвободив руку, я легонько коснулась щеки Белл и ушла домой.
Весной я повела Доминика на одно из представлений, которые устраивала труппа, называвшая себя «Глобальный опыт». Мне в голову пришла мысль, что бедняга Доминик абсолютно ничего не поймет и даже испугается; именно поэтому я хотела, чтобы он пошел со мной. Непростительная, постыдная жестокость. Представление строилось на полном вовлечении в действие зрителей. Одетые в балахоны из марли, без каких-либо пуговиц или застежек, артисты труппы танцевали и разыгрывали пантомиму, выбирали себе партнеров из публики, а потом каждая пара стояла или сидела лицом к лицу, и они с серьезным видом прикасались друг к другу, гладили руки, плечи, волосы, стыдливо избегая эрогенных зон. Кроме того, каждая пара вместе изучала разнообразные предметы, якобы видя их в новом свете, и я помню, как со своим партнером (разумеется, не Домиником) приходила в восторг от текстуры, цвета и запаха самого обыкновенного яффского апельсина.
