Лесли Каген - Насвистывая в темноте

Глава 24

Когда внутри дома залаяла собачка, Расмуссен высморкался в платок и сказал:

— Ладно-ладно, тише, Лиззи, я уже иду.

Заслышав, как щелкнул замок на двери, я еще посидела в бобовом вигваме, считая до шестьдесят-Миссисипи, пока не решила, что можно выбираться. Самое умное было бы вернуться к миссис Галецки и залезть под простыню к Тру, но я, наверное, не особо умная, тут права наша Нелл, потому что я поступила иначе. У меня ведь был план.

Я оглядела двор в поисках чего-нибудь, на что можно встать пошпионить. Рядом с задней дверью темнел большой цветочный горшок — такой же, что и спереди, полный красных цветков герани, которые я заметила, потому что это мамины любимые цветы. Но второй горшок пустовал, так что я откатила его под окошко. Забралась на него, согнувшись в три погибели, потом начала по чуть-чуть выпрямляться. И заглянула прямо внутрь дома Расмуссена! Он стоял там, открывая консервную банку, должно быть, с собачьим кормом, потому что щеночек прыгал и скакал вокруг, прямо как Грубиян, когда я его кормила. Только кухня и видна. А мне требовалось увидеть, чем еще занимается Расмуссен, как убийца и насильник готовится ко сну. Может, он вытащит из какого-нибудь тайника тенниску Сары или медаль Джуни со святым Христофором.

Я осторожно перетащила свой горшок к другому окну, за которым оказалась точь-в-точь наша столовая, только без пивных бутылок на блестящем полированном столе. Зато там нашлось нечто другое. Нечто поразительное, я даже не сразу поняла, что именно вижу. Там, на стене столовой, в золотой рамке (я отчетливо видела, поскольку над ней горела небольшая лампочка вроде ночника) висела фотография Джуни Пяцковски в том самом платье Первого Причастия. Тот же снимок, что и в бумажнике, только намного больше. Я успела пригнуться, когда открылась дверь и Расмуссен пересек комнату. Даже не остановился поглядеть. Прошел мимо, будто на стене не висит ничего особенного.

Я закрыла глаза и подумала, что в моей голове, похоже, шарики окончательно закатились за ролики. Но потом снова открыла — и никуда она не делась, фотография Джуни. Расмуссен опять прошел мимо, уже в трусах (типа семейных) и с голой грудью. Он выключил весь свет, оставив только тот, что горел над снимком Джуни в день ее Первого Причастия, и опять ушел, вместе со своей собачкой. И я опять уставилась на Джуни. Она улыбалась в своем островке света, со сложенными на коленях руками, будто повторяя молитвы по намотанным на пальцы четкам розария.

Расмуссен оказался самым мерзким человеком на всем белом свете! Он не просто убил и снасиловал Джуни, он повесил ее фотографию на стену столовой, будто хвастался. Как мистер Джербак развешивает головы оленей и косуль по стенам «Пива и Боулинга».

Нужно разбудить Этель. Вот оно, доказательство! Может, теперь она перестанет считать Расмуссена таким уж отличным парнем. Я даже не стала возвращать на место горшок. Просто промчалась по саду, вылетела на аллею, проскочила веранду, мимо Тру, прямо в дом миссис Галецки. Спальня у Этель смежная с кухней, прямо как спальня Нелл в нашем доме, и мне даже в голову не пришло постучать, до того я была напугана. Прыгнула ей прямо на кровать и начала трясти за бок: «Этель… Этель Дженкинс… проснись». Я знала, она не особо одобряет ночные страсти такого рода из-за клуба «ККК», что оставил ей несколько дурных воспоминаний. Именно в эту пору, по словам Этель, любил являться «ККК». В черном бархатном плаще ночи.

Этель быстро села в кровати. У нее было что-то на голове, какая-то штука вроде шляпки. А одета Этель была в белую ночнушку с рюшечками.

— Что случилось?

— О, Этель, ты должна посмотреть. Ты должна пойти!

Я потянула ее за руку, и Этель отбросила одеяло. Вставила ноги в тапочки, которые называла «мои мулы», и позволила мне вытащить ее на веранду.

— Что-то с мисс Тру? Она плохо себя чувствует? — Этель воззрилась на Тру, которая мирно спала на соломенной кушетке.

— У Тру все нормально, — зашептала я в ответ, — а у Джуни Пяцковски — нет.

Этель замерла на миг, потом положила ладонь мне на лоб, чтобы проверить, нет ли у меня температуры.

— Знаешь, я начинаю из-за тебя переживать.

— Просто пойдем поскорее, Этель. Только скорее. Хочу показать тебе такое, ты сама не поверишь!

Она снова поглядела на меня, на Тру, но пошла за мной к дому Расмуссена.

Когда мы миновали калитку, Этель присвистнула:

— Да этот парень прирожденный садовод, вот уж не думала. — Она сорвала маленький помидорчик, сунула в рот и пробормотала: — Мисс Салли, тебе, наверное, кошмар приснился или ты ходишь во сне. Пойдем-ка лучше ляжем спать.

А я ответила ей самым серьезным моим голосом, о каком даже не подозревала до того самого момента:

— НЕТ!

Этель нахмурилась, потому что я позабыла свои вежливые манеры, но все равно завернула со мною за угол дома. Я отбежала чуть дальше, к клумбе, но ей-то это не нужно, она повыше многих. Я указала на снимок Джуни и решила, что ничего другого говорить не придется. Эта фотография, как выражается бабуля, стоила тысячи слов. Когда Этель увидела Джуни в красивом белом платье для причастия, на ее лице возникло смешанное выражение. Поглядев на меня, она спросила:

— Что с тобою, дитя? — Так спросила, будто все ля-ля тра-ляля, будто это нормально, что Расмуссен повесил фотографию мертвой Джуни Пяцковски на стену столовой.

Я так разволновалась и огорчилась одновременно, что расплакалась.

Этель сказала:

— Ну ничего. Это ничего. — И осторожно, совсем легонько провела рукой по моей спине, будто я одна из фарфоровых кукол миссис Галецки. — Мисс Джуни сейчас на небесах, с Иисусом.

— Этель, кк-как т-ты не п-понимаешь?! — Я снова ткнула пальцем в фотографию Джуни: — Я видала их п-прошлым летом на Полицейском пикнике, они вместе запускали воздушного змея, и Расмуссен смотрел на Джуни этак по-особенному… будто влюблен в нее или вроде того… и он ее даже д-держал за плечо, и трогал, а потом ее нашли мертвую. Он и есть убийца и насильник. Вот же д-док-кказательство.

У Этель челюсть чуть не клацнула о плитки дорожки. А потом она сказала самым тихим голосом — тем, что звучал совсем как стенной вентилятор в жаркий денек:

— Боже, Боже, Боже, Боже…

Что такое творится с Этель? Почему она не спешит разбудить мистера Гэри, который вызовет полицию арестовать Расмуссена?

Этель подняла меня с клумбы и поставила перед собой.

— Нам надо поговорить, мисс Салли.

Я вырвала у нее руку и как закричу шепотом:

— Этель!

— Подойди-ка. — Она притянула меня к себе и легонько хлопнула по заду. — А теперь немного успокойся, и я расскажу, что тут происходит. Все не так, как ты думаешь.

Я позволила Этель увести меня за угол дома, к зеленой скамье на цепях, все еще хранившей слабый запах апельсинового лосьона, которым Расмуссен пользовался после бритья. Мы уселись, Этель покачала нас немного, а потом сказала:

— Ты вволю надумала, накрутила себя, а спешить с выводами — дело пропащее.

— Но, Этель…

— Просто помолчи минутку. — Я так разнервничалась, что хотела вскочить, но Этель цепко держала меня за руку. — Мистер Расмуссен смотрел на мисс Джуни любящими глазами, все верно. Он ведь приходился мисс Джуни дядей. Я думала, ты знаешь.

— Что ты такое говоришь? — воскликнула я.

Этель ответила медленно, тщательно проговаривая слова:

— Джуни — племянница мистера Расмуссена. Дочка его сестры Бетси.

Я ушам своим не верила. Да он самый страшный злодей, какие только ходят на двух ногах. Расмуссен убил и снасиловал собственную племянницу!

Целую минуту я и слова не могла вымолвить, потому что вдруг перестала доверять Этель и где-то глубоко внутри меня словно что-то склизкое завелось.

— Бедный Дэйв! Он души не чаял в малютке мисс Джуни. — Этель перестала нас раскачивать и спросила: — Ради всего святого, с чего ты взяла, что он убил ее? Мистер Расмуссен и мухи не обидит, до того хороший он человек.

— Прости, что мне придется это сказать, но ты сильно ошибаешься, Этель. Расмуссен убил Джуни и Сару Мэри тоже. — У меня в голове будто пчелы завелись, так она гудела. — И он носит мою фотографию в бумажнике, так что я в его списке следующая.

Этель тихонько испустила удивленное «ах!».

— Ну, потерпи, вот расскажу все Рэю Баку. — И она вдруг принялась хохотать, а мне отчего-то сделалось не так страшно — наверное, из-за ее смеха, он как миллион звонких монет, глубокий и переливчатый. — Я всегда говорила, воображение не доведет тебя до добра, и сегодня тот самый день, Салли.

Пусть даже Этель смеялась, я все равно поняла, до чего она огорчена: Этель даже забыла про манеры и не назвала меня «мисс». Я прижалась к ней, а она обняла меня и сказала:

— Точно тебе говорю. Мистер Расмуссен, он лучший человек в наших краях. Настоящий джентльмен. Он в жизни пальцем никого не тронет, ты уж как-нибудь заставь себя перестать думать о нем худое.