Стивен Кинг - Долорес Клейборн
– Долорес! – говорит она. – Долорес Клейборн!
А я даже не заметила, что она меня девичьей фамилией назвала, хотя в то утро Джо был еще жив и здоров и прежде она никогда так не делала. А когда потом вдруг вспомнила и сообразила, меня дрожь пробрала, точно кто-то по моей будущей могиле прошел. Есть такое поверье.
– Доброе утро, Вера, – отвечаю. – Жалко, что утро пасмурное.
Она посмотрела вверх на низкие летние тучи, потом улыбнулась.
– К трем часам прояснится, – говорит.
– Вы так говорите, будто заказ такой дали солнцу, – говорю я.
Конечно, я только подшучивала, но она серьезно так кивнула и говорит:
– Вот именно, дала. А теперь, Долорес, беги на кухню проверь, почему дурак-официант не принес свежего кофе.
Ну, я сразу пошла, но четырех шагов не сделала, как она меня снова окликнула – словно два дня назад, когда сказала, что иногда женщине надо быть стервой, чтоб выжить. Я обернулась и жду, что она мне опять то же самое скажет. Только нет. Стоит в красивом красно-белом платье-палатке, руки в боки уперла, волосы через плечо перекинуты – больше двадцати одного года в утреннем свете ей бы никто не дал.
– В три, Долорес, солнце засияет! – говорит. – Вот сама увидишь!
Есть они кончили в одиннадцать, а к двенадцати в кухне только я с девочками осталась, потому как поставщик с официантами перебрались на «Принцессу островов» готовиться ко второму действию. Сама Вера отправилась в порт довольно поздно – повезла трех-четырех последних гостей в старом форде «рэнчвэгон», которым пользовалась на острове. Я мыла посуду до часу или около того, а потом сказала Гейл Лейвск, которая в тот день была у меня первой помощницей, что у меня голова разболелась и поташнивает, так я пойду домой, ведь уборка почти кончена. Когда я уходила, Карен Джолендер мне на шею бросилась и сказала «спасибо», а сама снова заплакала. Сколько лет я ее уже знаю, а глаза у нее всегда на мокром месте.
– Не знаю, кто тебе что говорил, Карен, – сказала я, – но благодарить тебе меня не за что… Я ничего же не сделала.
– Никто мне ничего не говорил, – отвечает, – только я знаю, это все вы, миссис Сент-Джордж. Никто другой не смеет слова сказать поперек старой ведьме.
Я поцеловала ее в щеку и сказала, чтоб она больше ни о чем не беспокоилась, если только не начнет снова тарелки ронять.
Я помню все, что было, Энди, – все. Но с той минуты, когда я вышла от Веры и свернула на Сентер-Драйв, я словно бы сон вспоминаю, самый яркий, словно бы самый настоящий, какой только в жизни бывает. Иду, а сама думаю: «Я иду домой убить моего мужа, я иду домой убивать моего мужа», – будто забиваю это себе в голову, точно гвоздь в очень твердое дерево, вроде тикового или эбенового. Но теперь, вспоминая, вижу, что в голове-то это у меня прочно засело. А вот сердце не понимало.
Хотя, когда я до поселка дошла, было всего пятнадцать минут второго и до затмения больше трех часов оставалось, улицы такие пустые были, что жутко делалось. Мне даже вспомнился городок на юге штата, где, говорят, ни единого жителя не осталось. Тут я поглядела на крышу «У порта», и опять меня жуть взяла. По ней уже человек сто бродило, когда не больше, и все на небо посматривают, точно фермеры в пору сева. Поглядела вниз на пристань – вижу «Принцесса» у причала стоит, сходни спущены, а на автомобильной палубе вместо машин народу полно. Расхаживают с бокалами в руках – устроили себе прием с коктейлями на открытом воздухе. И пристань вся людьми забита, а в проливе уже не меньше пятисот всяких лодок и яхт болтается – никогда я столько их сразу там не видела. Якоря бросили и ждут. Смотрю, вроде бы все – и на крыше, и на пристани, и на «Принцессе» – уже черные очки надели, а в руках видеоскопы держат. Никогда такого дня на острове не было – ни прежде, ни потом, – и даже не будь у меня в мыслях того, что в них было, думается, мне все равно почудилось бы, будто я во сне.
Бар, конечно, открыт был – затмение там или не затмение. По-моему, подонок этот будет торговать и в утро Страшного Суда. Я зашла, купила бутылку «Джонни Уокера» и по Восточной дороге домой вернулась. Бутылку я сразу Джо отдала – просто на колени ему положила. Потом вошла в дом, достала пакет с Вериными видеоскопами и отражателями, а когда снова вышла на крыльцо, он, вижу, бутылку перед глазами держит и на свет ее разглядывает.
– Будешь пить или только любоваться? – спрашиваю его.
Он поглядел на меня вроде бы с подозрением и говорит:
– Какого черта, а, Долорес? В честь чего, а?
– Подарок, чтоб затмение отметить, – говорю, – а если тебе не хочется, так и вылить недолго.
И протягиваю руку, но он живо бутылку отдернул.
– Что-то ты последнее время чертову манеру завела мне подарки делать, – говорит. – Такое пойло нам не по карману, затмение там или не затмение. – А сам уже из кармана складной нож тащит и откупоривает.
– По правде сказать, не только в затмении дело, – говорю. – Просто на душе у меня так хорошо, так легко стало, что хотелось своим счастьем поделиться. А поскольку я заметила, что ты счастье больше из бутылки сосешь…
Смотрю, как он крышечку сбросил и налил себе. Рука у него дрожала, но я не расстроилась. Чем больше он налижется, тем мне легче будет.
– А с чего это тебе хорошо стало? – спрашивает. – Пилюлю изобрели безобразные рожи вылечивать?
– Не слишком-то вежливо так благодарить за бутылку первоклассного шотландского виски, – говорю. – Может, и вправду его отобрать?
Я опять протянула руку к бутылке, и он опять ее отдернул.
– Как же, дожидайся! – говорит.
– Ну, так будь паинькой, – говорю. – И куда вся вежливость и благодарность подевались, каким тебя в твоем Анонимном обществе обучали?
Он это мимо ушей пропустил, а сам на меня смотрит, будто продавец, который все не может решить, не всучили ли ему фальшивую десятку.
– Так с чего тебе хорошо-то, черт дери? – спрашивает снова. – Из-за ребят, а? Что сплавила их из дома?
– А вот и нет. Я по ним уже соскучилась, – говорю. Притом чистую правду.
– Чего от тебя и ждать! – говорит он и выпивает. – А тогда с чего?
– Потом расскажу, – говорю и встаю.
Он ухватил меня за руку и говорит:
– Нет, ты сейчас ответь, Долорес. Ты знаешь, я не люблю, когда ты себе лишнее позволяешь.
Поглядела я на него сверху вниз и говорю:
– Убери-ка руку, не то как бы бутылка этого дорогого пойла не разбилась о твою башку. Драться я с тобой не хочу, Джо, а сегодня и подавно. У меня есть отличная салями, швейцарский сыр и вафельки.
– Вафельки! – повторяет он. – Это надо же!
– Ладно, – говорю. – Я приготовлю для нас канапе не хуже тех, какие Верины гости получат на «Принцессе».
– От всяких таких выдумок у меня живот пучит, – говорит он. – Обойдусь без твоих как на пне, сделай мне лучше хороший бутерброд.
– Ладно, – отвечаю, – бутерброд так бутерброд.
А он к проливу повернулся и смотрит – может, потому, что я «Принцессу» помянула. Нижнюю губу выпятил злобно так. А лодок там еще прибавилось, и, гляжу, небо над ними вроде бы посветлело.
– Поглядеть на них! – бормочет этим своим язвительным голосом, который его младший сын приноровился изображать. – Что произойдет-то? Солнце вроде грозовая туча закроет, и все, а они там в штаны наложить готовы. Хоть бы дождь пошел! Чтоб утопил и зазнайку суку, на которую ты работаешь, и их всех в придачу!
– Вот это мой Джо, – говорю. – Всегда веселый, всегда добрый!
Он оглянулся на меня, а сам бутылку к груди прижимает, будто медведь – соты.
– Чего ты, черт дери, болтаешь, а?
– Ничего, – отвечаю. – Сейчас пойду едой займусь. Тебе бутерброд, а мне парочку канапе. Потом посидим, выпьем, затмение поглядим – Вера нам подарила пару очков и видеоскопов, – а когда оно кончится, я тебе объясню, почему я сегодня такая счастливая. Это сюрприз.
– Я говенных сюрпризов не люблю, – говорит он.
– Знаю, что не любишь, Джо, – отвечаю. – Ну да этот в твоем вкусе, а какой – тебе и за сто лет не догадаться.
Тут я ушла на кухню, чтоб он мог всерьез за бутылочку взяться. Хотела, чтоб он побольше удовольствия получил. Нет, правда. Ведь это ж было последнее спиртное в его жизни. И больше ему уже не понадобится Анонимное общество, чтоб воздерживаться от выпивок. Там, куда он отправится.
Такого длинного дня в моей жизни не было… и такого странного. Он сидит на крыльце в этой своей качалке, в одной руке газету держит, в другой – стакан и кричит мне что-то в открытое окно кухни про какую-то пакость, которую демократы затеяли в Огесте. И уже забыл, как хотел узнать, отчего я такая счастливая, – и про затмение тоже. А я на кухне готовлю ему бутерброд, напеваю, а сама думаю: «Ты уж постарайся, Долорес, красного лучку нарежь, как он любит, и горчицы добавь для вкуса. Уж постарайся, потому как это самая его последняя еда».
