Пьер Леметр - Жертвоприношения

В коридорах комиссариатов стоит вой, те, кто немного говорит по-французски, угрожают вызовом консула, звонком в посольство, — ну конечно, так их там и ждали. Можешь обращаться к самому папе римскому, если ты серб.

Луи по-прежнему не отрывает телефона от уха, раздает инструкции, информирует Верховена, направляет полицейских по новым адресам. На карте, которую Камиль мысленно разложил перед глазами, зажигаются и мигают огоньки, особенно их много в северной и северо-западной части города. Луи собирает информацию, уточняет, работает как программист-диспетчер. Камиль снова садится в машину. Равик бесследно исчез. Пока бесследно.

Девки что, все такие тощие? Нет? Бывают исключения? Вот, например, эта в полуразрушенном доме в Одиннадцатом округе, просто великанша, ей лет тридцать, дети орут, самому старшему не больше восьми, отец в майке на голое тело, сухой как стручок, и все же смотрит на Камиля сверху вниз… У него усы (у них у всех усы), ищет документы в ящике комода… Все они из Прокупля. Луи по телефону уточняет, что это самый центр страны. Душан Равик? Мужчина молчит, думает… Нет, правда не знаю. Его запихивают в машину. Ребятня виснет на нем — склонность к мелодраме у сербов в крови, — уже через час они с картонкой на груди и обращением, написанным фломастером с орфографическими ошибками, будут просить милостыню на участке между церковью Святого Мартина и улицей Блавьер.

С информацией оказалось туго и у картежников. Они треплются днями напролет, пока их женщины вкалывают, самые молодые заманивают клиентов, остальные — при детях. Камиль забирает с собой троих, они бросают карты на стол — надоело! За месяц уже четвертый раз, но сейчас с ними карлик в шляпе, застегнутый на все пуговицы, он смотрит игрокам в глаза, буравит сетчатку с решительным и угрожающим видом, можно подумать, он лично заинтересован в этих поисках. Равик? Да, знаем, но так, шапочное знакомство, переглядываются: ты его видел, нет? Нет. Им очень жаль, они хотели бы помочь, но… Конечно, соглашается Камиль, и отводит самого молодого в сторону. Можно подумать, он специально выбрал самого длинного. Что истинная правда, потому что майору достаточно вытянуть руку, чтобы ухватить того за яйца, при этом Камиль смотрит куда-то вдаль, а верзила орет и опускается на колени. Равик? Парень ничего не знает, потому и молчит. Или у него с яйцами не все в порядке, шутит коллега. Смешно. Но Камиль хранит серьезность и покидает притон, пока всех грузят в машину.

Еще через час полицейские спускаются в подвал, наклоняя на лестнице голову: потолок здесь совсем низкий. Подвал большой, как склад, но высота сводов здесь не больше метра шестидесяти, восемьдесят швейных машинок, восемьдесят нелегалов. Жара, наверное, градусов тридцать, все работают без футболок, и всем не больше двадцати. В коробках сотни рубашек поло с маркой «Lacoste», хозяин готов дать объяснения, его прерывают. Душан Равик? Полиция закрывает глаза на работу цеха, терпит, потому что его хозяин — хороший информатор; он щурится, делает вид, что вспоминает, — подождите-ка, подождите… Полицейский говорит, что лучше позвать Верховена.

Пока майор спускается, полицейские переворачивают все коробки, забирают документы, у кого они есть, по буквам произносят для Луи фамилии молодых рабочих, выстроившихся у стенки, — им бы просто слиться с этими камнями. Через тридцать минут после появления полиции здесь уже невозможно дышать, рабочих выгоняют наружу, теперь они стоят на улице: вид напуганный или безразличный.

Камиль появляется через несколько минут. Ему единственному не нужно наклонять голову, спускаясь в подвал. Хозяин из Зреньяна, это на севере, недалеко от Эльмира, родного города Равика. «Равик? Не знаю», — говорит хозяин. «Ты уверен?» — настаивает Камиль.

Чувствуется, что его это мучит.

Далеко я не уходил, боясь пропустить появление моего друга. Я слишком хорошо знаю, как нужно ныкаться: никаких форточек, чтобы проветривать помещение, никакого табака… Но если толстяк Равик должен здесь объявиться, то я бы на его месте поторопился, потому что его старый приятель устал.

Полицейские переворачивают все вверх дном, так что куда ему деваться?

Только вспомни дурака, как он и нарисовался. Вон там, на углу… Моего старого приятеля ни с кем не спутать: он толстый, как бочка, и ноги иксом, как у клоуна.

Моя машина припаркована в тридцати метрах от входа в здание и в пятидесяти от того места, где он показался. Могу рассмотреть его, пока он вышагивает, немного сутулясь. Не знаю, ждет ли его курочка в курятнике, но у петушка вид довольно потрепанный.

На героя не тянет.

А если учесть, во что он одет (спортивный костюм, которому, наверное, лет десять, и стоптанные ботинки), то не нужно быть ясновидцем, чтобы понять, что денег у него ни шиша.

И это очень плохой знак.

Потому что с выручкой после январского налета он вполне мог бы приодеться. Я так и вижу, как он покупает на те деньжищи прикид с металлическим блеском, гавайские рубашки и сапоги из змеиной кожи. Но вот эти лохмотья — плохой знак.

Чтобы скрыться после убийства и четырех вооруженных налетов, ему пришлось прибегнуть к крайним средствам. И «курочка» из них была самым очевидным. Чтобы вспомнить об этом клоповнике, нужно действительно дойти до ручки.

Потому что, судя по всему, его тоже кинули. Совсем как меня. Такое можно было предположить, но это совсем не духоподъемно. И с этим нужно разобраться.

Равик решительно толкает щит, служащий дверью, и тот просто отлетает. Не очень-то церемонится наш Душан, я бы сказал, действует даже импульсивно.

Впрочем, мы здесь оказались по его вине: не надо было в январе всаживать две девятимиллиметровые пули в грудь ювелира…

Я осторожно вылезаю из машины, подхожу к входу через несколько секунд после него, слышу, как он тяжело поднимается по лестнице где-то справа. Потолочного светильника нет, коридор еле освещается падающим из комнат с отсутствующими дверями светом. На цыпочках поднимаюсь за Душаном — второй этаж, третий, четвертый… Как же здесь воняет — моча, гамбургеры, дурь… Душан стучит, я стою на площадке ниже этажом. Не думал я, что здесь кто-нибудь есть… Общение осложняется, но все зависит от того, сколько их.

Дверь выше этажом открывается и захлопывается, я поднимаюсь. В дверь врезан настоящий замок, но модель старая и легко открывается. Но прежде я прикладываю ухо к двери: говорит Равик, голос у него хриплый из-за табака — как странно вновь его слышать! Не так-то просто было выкурить из норы моего друга!

Равик чем-то недоволен. В комнате раздаются какие-то звуки и наконец женский голос — девица молодая и говорит тихо, на что-то жалуется, но не громко, скорее хнычет.

Я хочу дождаться, пока Равик не заговорит снова, мне хотелось бы удостовериться, что их двое, поэтому я стою и слушаю. Поначалу только удары собственного сердца. Кажется все же, что их действительно двое, и хорошо. Надеваю шапку, убираю под нее волосы, натягиваю резиновые перчатки, вытаскиваю «Walter», беру его в левую руку. Одновременно занимаюсь замком и, когда слышится характерный звук отодвигаемого язычка, перекладываю пистолет в правую. Толкаю дверь: парочка стоит ко мне спиной, нагнувшись, изучают непонятно что, но, когда понимают, что за ними кто-то есть, резко выпрямляются. Девчонке лет двадцать пять, чернявая уродина.

И теперь — мертвая. Потому что тут же получает пулю в лоб. Вид у нее возмущенный, глаза круглые, будто ей предложили денег значительно больше, чем она берет по тарифу. Или, может, увидела Деда Мороза в трусах. Толстяк Равик тут же запускает руку в карман, но получает пулю в левую лодыжку: он подпрыгивает, начинает пританцовывать, будто стоит на раскаленном полу, и падает, сдерживая стоны.

Теперь, когда мы отпраздновали встречу, можно и поговорить.

В квартире всего одна комната, достаточно большая в принципе, со встроенной кухней, ванной, но все разгромлено и чудовищно грязно.

— А твоя курочка любовью к чистоте не отличалась…

Я сразу же заметил на небольшом столике шприцы, ложки, фольгу… Надеюсь, Равик не весь улов спустил на героин.

Получив девятимиллиметровую пулю, девица рухнула прямо на матрас, лежащий на полу, и выставила напоказ тощие руки с исколотыми венами. Мне только нужно было приподнять ей ноги, чтобы она растянулась на прекрасном смертном одре. Чего только на этом одре нет — одежда, покрывала… Весьма оригинальная лоскутная техника. Глаза у нее открыты, но вместо возмущения в них теперь читается скорее спокойствие. Свое она, судя по всему, получила.

Равик же орет, просто не затыкается. Сидит на полу на половинке задницы, нога вытянута, руками тянется к размозженной лодыжке, с которой стекает кровь, и стонет: «Дерьмо, вот дерьмо…» На шум и крики здесь всем наплевать: телики повсюду, парочки выясняют отношения, дети орут и, конечно, парни стучат в свои барабаны в три часа ночи, когда уже оторвались по полной. Однако, чтобы общение состоялось, моему сербу стоило бы сконцентрироваться.