Калеб Карр - Ангел тьмы

— Ага, стало быть, он у себя, — сказал доктор Крайцлер. Он расплатился с извозчиком и взял мисс Говард за руку. — Теперь, Сара, я должен вас подготовить — я знаю, что вы находите отвратительным учтивое низкопоклонство перед своим полом, но в случае Райдера вам действительно стоит сделать исключение. У него это совершенно невинно и совершенно искренне — в нем не содержится никакой замаскированной попытки низвести женщин до хрупких и слабых существ, уверяю вас.

Мисс Говард как-то не совсем уверенно кивнула, когда мы подошли к крыльцу.

— Я готова судить беспристрастно о ком угодно, — сказала она. — Но если это будет чересчур оскорбительно…

— Справедливо, — отозвался доктор. — Стиви? Почему б тебе не войти первым, чтобы Райдер мог должным образом подготовиться.

Я кинулся в дом и бегом взлетел по неосвещенной лестнице, остановился у двери Пинки и громко постучал, выкрикивая его имя. Я знал, что порой, когда его охватывало вдохновение, он не удостаивал гостеприимством даже лучших своих друзей, но уж насчет себя был уверен — мне-то он откроет.

— Мистер Райдер? — кричал я. — Это Стиви Таггерт, сэр, с доктором!

Изнутри донеслось шуршание — на манер того, что издают белки, забравшись в кучу палых листьев, — и затем — тяжелые неспешные шаги к двери. Там они остановились, последовала долгая пауза, сопровождаемая тяжелым сопением, которое я слышал даже в коридоре. Наконец глубокий низкий голос, неспешный, однако отчасти игривый, поинтересовался:

— Стиви?

— Да, сэр.

Замок щелкнул, дверь прянула от меня, и в проеме образовалась глыба. Вначале я различил бороду, затем высокий сияющий лоб и в конце концов — глаза, цвет коих, светло-карий или голубой, я никогда не мог толком разобрать.

Отсалютовав, я вошел.

— Здоро-ово, Пинки! — провозгласил я, огибая завалы книг, газет и обыкновенного мусора, заполнявшие гостиную, курсом в глубину квартиры, где располагалась его мастерская, равно как и заветный котелок с рагу.

В ответ художник улыбнулся особым манером — доктор Крайцлер всегда называл этот манер «загадочным».

— Добро пожаловать, юный Стиви, — сказал он, вытирая тряпкой заляпанные краской руки. Несмотря на годы жизни в Нью-Йорке, речью он больше походил на уроженца Новой Англии прежних времен. — Что привело тебя сюда в столь поздний час?

— За мной еще доктор идет, — ответил я, проходя меж стен, покрытых необрамленными полотнами, которые неискушенному зрителю показались бы вполне законченными: дивные золотистые ландшафты, бушующие мрачными штормами морские пейзажи (или, как их называют ценители, «марины») соседствовали с иллюстрациями к поэмам, трагедиям и мифам, некогда поразившим воображение старого Пинки. Он и сам был неплохим поэтом и, как я уже сказал, его трактовки «Арденского леса» или «Бури» любой бы счел готовыми к показу. Но для Пинки это казалось почти что немыслимым — счесть картину завершенной: он возился и мучился с каждой, как это удачно описал мистер Мур, годами, прежде чем передать готовое полотно взбешенному заказчику, оплатившему его давным-давно.

Ухватив деревянную ложку, я восстановил свои силы доброй порцией телячьего рагу, подслащенного свежими яблоками. После чего прогулялся по мастерской.

— Неплохой урожай, Пинки, — похвалил я. — Сколько из них уже продано?

— Предостаточно, — отозвался он из гостиной. Тут я услышал голоса доктора и мисс Говард и поспешил обратно к дверям, чтобы застать ритуал, коему Пинки подвергал всякую особу женского пола, осенившую своим визитом его «скромное пристанище».

Отвесив глубокий поклон, он произнес:

— Я глубоко почтен, мисс, — начал он с громыхающей искренностью и простер руку. — Прошу… — И он принялся расчищать путь сквозь горы мусора к единственному у него мягкому креслу, видавшему виды, но удобному, которое стояло у переднего окна. Закончив разгребать хлам на полу перед креслом, он выхватил откуда-то из завалов маленький восточный коврик и разостлал его, чтобы мисс Говард было куда поставить ноги, словно богемской королеве на троне. В обычных обстоятельствах она вряд ли позволила бы кому-то с собой так обращаться, но Пинки был настолько искренен и в то же время настолько диковат в этой своей заботе, что кто угодно на ее месте повременил бы с привычными реакциями.

— Ну-с, Алберт, — благодушно произнес доктор, — неплохо выглядите. Слегка опухшим, конечно, но местами… Как поживает наш ревматизм?

— Всегда где-нибудь караулит, — улыбнулся Пинки. — Но у меня есть свои средства. Могу ли я предложить вам обоим что-нибудь откушать? Или, быть может, выпить? Пива? Воды?

— Да, я бы не отказался от стакана пива, Алберт, — сказал доктор, глянув на мисс Говард. — Приятная ночь сегодня, хоть и не такая прохладная, как я ожидал.

— Да, пиво было бы кстати, — подала голос мисс Говард.

Пинки воздел указательный палец, показывая, что сейчас вернется, и пропал в глубинах квартиры. Я вдруг заметил, что при ходьбе он как-то странно хлюпает. Я посмотрел на его ноги и обнаружил, что огромные туфли Пинки заполнены соломой и еще чем-то — в глазах мира это могло показаться овсянкой.

— Слушай, Пинки… — произнес я, следуя за ним. — Ты, наверное, знаешь, что у тебя в туфлях овсянка?

— Лучшее средство от ревматизма, — ответил он, хватая несколько бутылок пива и споласкивая под краном с холодной водой пару подозрительных на вид стаканов. — Последнее время что-то стало больновато гулять. Солома и холодная овсянка — вот мой ответ. — И он устремился обратно к гостям.

— Ну-у, ясно, — протянул я, по-прежнему не отставая от него ни на шаг. — Но ты же знаешь — никто в Нью-Йорке столько не гуляет, как ты.

Прохлюпав в комнату, Пинки водрузил бутылки и стаканы на столик, переделанный из старого ящика, и принялся разливать.

— Вот, прошу вас, — объявил он, протягивая стаканы доктору и мисс Говард. — За вас, мисс Говард, — провозгласил он, поднимая свой. — Младой красой любуюсь девы, младой красой, достойной лика Евы. Будь магам я сродни, жезла волшебного движением одним мгновеньям бы велел остановиться, чтоб вдоволь насладиться сей красотой.

— Прекрасные стихи, Алберт, — отозвался доктор, поднимая стакан и делая глоток. — Ваши? — спросил он, хоть даже я знал, что вопрос риторический.

Пинки кротко склонил голову:

— Скверные, однако мои. И они подходят вашей спутнице.

Мисс Говард была совершено очевидно растрогана, а так повлиять на нее — не такой уж простой фокус для представителя мужского пола.

— Благодарю вас, мистер Райдер, — сказала она, также поднимая стакан и поднося его к губам. — Это было восхитительно.

— Скажи, Пинки, — вмешался я в беседу, памятуя о том, что он еще и большой поклонник скачек, — как твои успехи в сегодняшних «Пригородных»?

На его лице отразилось одновременно недовольство и возбуждение:

— Боюсь, мне сегодня не достало времени сделать ставку, — ответил он. — Но странно, что ты упомянул о бегах, Стиви… — Он вновь поднял указательный палец и жестом предложил нам проследовать за ним в мастерскую, что мы и сделали. — Весьма загадочно сие совпадение, весьма! Видите ли, я тут кое над чем работаю. Это картина, если можно так выразиться, с историей. Несколько лет назад я свел мимолетное, однако весьма компанейское знакомство с одним официантом, который впоследствии поставил на скачках все свои сбережения — и проиграл. В отчаянии он застрелился.

— Какой ужас, — сказала мисс Говард; однако шок ее не смог скрыть, если так можно выразиться, очарованности представшими ее взгляду многочисленными полотнами.

— Да, — ответил Пинки. — И это заставило меня задуматься — не стану говорить, как именно, однако вы должны увидеть результат этих размышлений, ибо, как я предполагаю, тут могут быть какие-то перспективы.

И он подвел нас к огромному мольберту в углу мастерской, где стоял холст фута два на три, покрытый легким, вымазанным красками куском ткани. Пинки зажег соседнюю газовую лампу, выкрутил огонек поярче и шагнул к мольберту.

— Предупреждаю, работа далека от завершения, — сказал он, — но… вот… — И он откинул ткань.

Под ней оказалась, пожалуй, самая зловещая из всех его картин, что я когда либо видел. На ней был изображен изрытый лошадиными копытами овальный трек ипподрома, окруженный такой же грубой изгородью. На переднем плане в грязи извивалась большая, жутковатого вида змея; над ней вдали проступали голые холмы и небо настолько угрюмое, что непонятно было, это день или ночь; по треку же мчался одинокий всадник — Жница-Смерть собственной персоной, она скакала без седла не в ту сторону, воздев огромную косу.

Надо сказать, большинство картин Пинки были загадочными, но эта штука была совсем уж мрачной — даже пугающей. И доктор, и мисс Говард были потрясены зрелищем — глаза у них загорелись от восхищения.